Священник Михаил Геронимус родился в 1969 году в семье недавно крестившихся и воцерковившихся математиков. В 1979 году его отец Александр Юрьевич принял сан. В 1988 году Михаил Геронимус закончил медучилище, в 1988-1990 годах служил в армии, в 1996-м закончил Московскую медицинскую академию (Первый медицинский институт), после ординатуры работал хирургом в Троицкой городской больнице.
В 2006 году поступил в Коломенскую семинарию, в 2007 году рукоположен и назначен настоятелем в храм великомученика Димитрия Солунского в селе Дуброво на место скончавшегося отца. До декабря 2014 года совмещал служение с хирургией. Женат, имеет троих дочерей.
– Отец Михаил, ваши родители пришли к вере до вашего рождения?
– Да, я был крещен в младенчестве, а вот как папа принял решение о рукоположении, помню. Он уволился из академического института и устроился в храм сторожем. Поскольку это мои детские воспоминания, всех мотивов я не знаю, но точно могу сказать, что из института папу никто не выгонял, просто он выбрал для себя новый путь, и сначала надо было проявить себя активным христианином на таком скромном поприще.
Естественно, материально нам стало труднее, но в первую очередь папино решение изменило нашу жизнь духовно, и эти перемены, безусловно, были благими.
– Наверное, он принял это решение по благословению духовника?
– Подробностей я не знаю, но, конечно, у папы (и у всей нашей семьи) был духовник – отец Владимир Смирнов из храма Илии Обыденного, по благословению отца Владимира начался папин путь к рукоположению, также по его благословению папа ездил в Белгородскую область к архимандриту Серафиму (Тяпочкину), старцу Григорию (Давыдову). (Уже когда папа стал священником, он несколько раз брал меня с собой к отцу Серафиму, а после кончины отца Серафима – к отцу Григорию).
– В советское время все кандидатуры согласовывались с уполномоченными по делам религии. У него было два серьезных препятствия для рукоположения: кандидат наук и еврей. Правда, мне рассказывали, что владыка Хризостом дерзал рукополагать, не советуясь с уполномоченными.
– Папу действительно рукоположил владыка Хризостом, в то время архиепископ Курский и Белгородский, но я опять же не могу точно сказать, какие с этим были трудности. Они точно были, но они есть у любого человека, идущего к священству. Трудности отражались на всей семье, но с Божьей помощью мы их преодолевали, и этот период был очень важным для строительства малой Церкви. У всех нас менялось сознание.
После рукоположения папа служил в Старом Осколе, но как только выпадали свободные дни, приезжал в Москву, и мы к нему ездили на каникулы. Так было решено, что семья не должна полностью переезжать в Старый Оскол, потому что мы все учились, мама еще несколько лет работала в НИИ. Вот и приходилось совершать малый подвиг – бесконечные переезды из Москвы в Старый Оскол и обратно.
Протоиерей Александр Геронимус
– А кто-то из московских друзей приезжал к нему?
– Приезжали, и не только в Старый Оскол. С 1987 по 1993 год папа служил в глуши, в селе Малакеево (это тоже Белгородская область). Добираться туда надо было сначала до Валуек (ночь на поезде от Москвы), затем на двух автобусах: полтора часа до райцентра Вейделевка, а от Вейделевки еще 40 минут. Но папиных друзей и духовных чад это не останавливало, они и туда приезжали.
Приход был очень бедный, но бабушки там замечательные – хранительницы веры! Они собрали средства и купили для папы старый домик на краю деревни, в котором была печка с лежанкой, во дворе дома был погреб для хранения картошки и других продуктов, сарай и времянка, а дальше полудикий сад.
Строения эти были ветхими, дом очень скромный, но для нас уютный. Мы очень любили Малакеево. Когда приезжали гости, папины духовные чада, мы теснились в доме, кого-то размещали во времянке. А если, например на большой праздник, народу приезжало еще больше – просились к соседям на ночлег, и всегда всех принимали.
Фактически вокруг отца всегда возникала община: приезжали люди, которые искали смысл жизни и в этих поисках тянулись к Церкви, папа проводил с ними беседы, обсуждал Евангелие, показывал на примерах современной жизни, как оно актуально.
– Успевал ли отец, бывая дома наездами, воспитывать вас? Ведь для мальчиков особенно важно мужское воспитание.
– Да, а нас было пять мальчиков – у меня четыре брата и сестра. Я знаю, что если кто-то что-то оставляет ради Бога, Сам Господь всё восполняет. Папа служил в другом городе, дома бывал наездами, и маме приходилось брать на себя то, что, может быть, в другой ситуации и не пришлось бы, но поскольку отсутствовал папа не ради чего-то малозначительного, а ради служения Богу, думаю, что его многодневные отсутствия восполнялись благодатью. Не имея возможности быть с нами всё время, он поддерживал нас молитвенно, и через его молитвы мы тоже получали воспитание.
– В школе у вас не было конфликтов из-за веры, неприятностей?
– Не было никаких проблем. Все знали, что отец у нас священник, что мы верующие. Мои ближайшие друзья относились к этому с интересом и уважением, а одноклассник, с которым мы сидели за одной партой и до сих пор дружим, уже давно воцерковился.
Позже, когда я служил в армии, меня заставляли снять крестик, отняли его, потом вернули. А в школе даже вопрос так не ставился. Уже был поздний застой, смотрели на это сквозь пальцы, хотя, конечно, не поощряли. Пионерами мы все были, а в комсомол не вступали, и из-за этого возникали сложности, когда поступали в институт.
– Сейчас многие дети из верующих семей в переходном возрасте охладевают к Церкви, перестают ходить в храм или ходят очень редко. От нескольких людей, выросших в верующих семьях в советское время, я слышал, что тогда такого не было, дети чувствовали свое единство с родителями в противостоянии лживой государственной идеологии.
– Действительно, противостояние идеологии, которая навязывалась и в школе, и на работе, нас объединяло. Но как ни важно семейное воспитание, бывает в жизни христианина и призыв, когда он чувствует, что Бог обращается именно к нему. У всех это случается в разное время, может, даже и несколько раз в жизни.
Я такой призыв почувствовал в 14 лет и именно тогда обрел себя в Церкви. До этого я, конечно, тоже не хотел иметь ничего общего с материалистическим мировоззрением, но и в Церкви себя не ощущал. В храм ходил, исповедовался, причащался, но больше меня интересовало иное: двор, компания. От Церкви это уводило.
– Когда вы решили стать врачом?
– Сначала мама подсказала. Просто как-то спросила: «Не хочешь ли быть врачом?». Но после школы я не поступил во Второй медицинский. Не поступил из-за анкеты: еврей, не комсомолец, сын священника. Думаю, с таким набором приемная комиссия столкнулась впервые – я поступал в 1986 году, уже началась перестройка, но страна оставалась советской.
Тогда на вступительных экзаменах в вузах проводили эксперимент – за учебу в спецшколе, победы на олимпиадах начислялись баллы, которые добавлялись к полученным на экзамене оценкам. У меня всё это было, и даже маленькая государственная награда – «Юный участник ВДНХ». За это полагалось начислить абитуриенту три балла, но мне ничего не начислили ни за это, ни за учебу в математическом классе, ни за победу на олимпиаде. Нет, сказали мне, вы учились не в спецшколе, а в спецклассе, это не учитывается. Про олимпиаду сказали, что под районной олимпиадой имеется в виду олимпиада в глубинке, а не в Москве, а про награду, что я к ней только представлен, но еще ее не получил, значит, тоже не считается.
Ничего мне не засчитали и ничего дополнительно не начислили, а на устном экзамене преподаватели прямо при мне обсуждали, что четверку ставить нежелательно, надо поставить тройку, потому что с четверкой у меня будет полупроходной балл. Не скрывали от меня, что не хотят, чтобы я поступил. Четверку всё-таки поставили, но полупроходной балл ни к чему их не обязывал, и меня с ним, конечно, в институт не зачислили.
Поступил в медицинское училище, потом ушел в армию. Служил между Киевом и Черниговом, недалеко от Чернобыля – наша часть находилась прямо за 30-километровой зоной, а это было уже после аварии. В армии я был фельдшером, два года прожил в лазарете, и не жалею об этом. Думаю, тогда почувствовал, что такое медицина, и после армии поступал в мединститут уже осмысленно. Подсказала мне этот выбор мама, но созрело решение в училище и в армии.
Уходил в армию из одной страны, а вернулся в совсем другую. 1990 год, еще был Советский Союз, но уже мои анкетные данные никого не смущали, я подал документы в Первый медицинский, сдал первый экзамен на пятерку, и меня зачислили, так как у меня был красный диплом медучилища.
– Какая была обстановка в мединституте в начале девяностых? Спорили ли о вере, интересовали ли студентов эти вопросы?
– Все знали, что я верующий человек, ни с преподавателями, ни с сокурсниками никаких обострений из-за этого не возникало, но и особого интереса я не заметил. Все были заняты учебой, и я сам занимался там учебой, а не проповедью.
Мединститут – трудное место для проповеди. Но через пять лет после окончания института к нам в гости приехали две моих сокурсницы с мужьями и детьми, и выяснилось, что обе семьи разными путями пришли к вере. Получилась такая замечательная встреча верующих врачей и их семей.
– У медиков специализация бывает на старших курсах. Вы с самого начала хотели быть именно хирургом?
– Меня всегда интересовала мужская врачебная специальность. Их, конечно, много, но основные, как я представляю, это анестезиология, реаниматология и хирургия. Между ними колебался, но в итоге остановился на хирургии.
– Чтобы быть хирургом, надо не только анатомию хорошо знать, но и иметь золотые руки.
– Я не скажу, что они у меня золотые, но работать руками люблю с детства. Смешно сказать – в первом-втором классе я на уроках труда даже вышивал с удовольствием. Я люблю ручной труд. А когда в 8-м классе было мое личное обращение к Богу, я захотел сразу как можно больше узнать о Церкви и в частности заинтересовался иконописью, а это тоже ручной труд – сначала надо доску подготовить, врезать шпонки, залевкасить, и только потом можно писать икону. Я даже ходил заниматься иконописью к Ксении Михайловне Покровской, ездил в Тверскую область к отцу Анатолию Волгину и познакомился у него со своей будущей супругой – она иконописец-реставратор.
После института была интернатура в Институте Склифосовского, потом ординатура в 52-й городской больнице, а после ординатуры устроился в Троицкую городскую больницу, где проработал почти всё время, только весной 2014-го, когда ее закрыли и открыли там поликлинику, перевелся в Наро-Фоминскую больницу. Ассистировать на операциях начал еще фельдшером в армии, а первую операцию выполнил в институте Склифосовского, когда учился в интернатуре.
– Менялось ли за годы вашей работы мировоззрение врачей, их отношение к вере?
– Я не знаю, как оно менялось в медицинской среде в целом, а вот как оно менялось в связи с моим поведением, могу сказать. Когда один из врачей становится священником, это влияет на обстановку в отделении, если не во всей больнице. До того как меня рукоположили, я отличался от других врачей только тем, что перед началом операции крестил операционное поле, но это иногда делают даже невоцерковленные врачи. А сразу после рукоположения я с разрешения заведующего отделением стал регулярно служить молебны.
Ничего для этого не было приспособлено. Выносили в середину коридора стол, ставили на него иконы, я облачался и служил. Потом, когда в больнице открылся домовый храм, где, естественно, уже не только молебны служили, но и литургию, верующие коллеги мне сказали, что до открытия храма было лучше. Я удивился, но они пояснили: всё замечательно, благолепно, но в храм заходят только воцерковленные сотрудники или пациенты, остальные не попадают на службу, а когда служили молебны в коридоре, люди, просто проходя в этот момент по коридору, всё равно приобщались к молитве.
Действительно – многие даже останавливались хотя бы из интереса и невольно вовлекались в происходящее. А вот чтобы кто-то выразил недовольство, не помню. В день, когда мы освящали вновь открытое отделение реанимации, врачи просили: покропите обязательно здесь и в этом помещении, и в этом.
– Когда вы задумались о священстве?
– Думаю, такая мысль первый раз пришла в сердце, когда я сознательно приобщился к Церкви, а это было, как я уже говорил, в 8-м классе. Но одновременно была мысль, что до этого служения надо дозреть, поэтому правильно сначала пройти другой путь, как прошел его мой отец – он закончил мехмат МГУ, занимался наукой, защитил кандидатскую, и это тоже помогло ему быть, как многие считают, хорошим священником.
Я не говорю, что это единственно возможный путь – есть замечательные пастыри, которые поступили в семинарию после школы, – но поскольку я вырос в семье ученых, для меня органично было пройти путь, похожий на путь моего отца. И не было мысли, что я прихожу в медицину на время, а через столько-то лет уйду. Я действительно надеюсь, что был врачом по призванию, люблю хирургию, но всё время оставалась тоска по высшему, по прямому служению Богу и Его правде.
Как ни велика профессия врача (а это, я считаю, не просто великое, но святое дело – сохранять и возвращать людям телесное здоровье), еще важнее помочь людям обрести духовное здоровье, преподать им начатки веры, которая ведет к спасению.
Поэтому в какой-то момент решился, но еще семь лет был одновременно врачом и священником.
– С отцом советовались?
– С ним тоже, но вопрос: может ли отец быть духовником детей? Канонических запретов нет, но мне кажется, что когда выбор есть, детям лучше иметь другого духовника. По крайней мере, я своих детей, когда они обращаются ко мне за советами не как к отцу, а как к пастырю, стараюсь перенаправить к другим священникам. Могут быть случаи, когда я буду к ним излишне снисходителен… В общем, я не сторонник. Поэтому всегда были и другие пастыри, с которыми я советовался. Это и отец Кирилл Чернетский, настоятель храма Димитрия Прилуцкого, в котором я был прихожанином в студенческие годы, и отец Леонид Царевский из Троицка, где мы живем. Отец Леонид и написал мне рекомендацию в семинарию.
Поступил я туда в 2006 году, а через год папа скончался, и именно поэтому священноначалие сочло возможным вопреки уже существующей тогда практике рукоположить меня, только закончившего первый курс, и назначить на место почившего отца. 14 августа 2007 года меня рукоположили в диаконы, а 19-го – в священники.
– Далеко не все верующие жены готовы быть матушками. Вас жена сразу поддержала?
– Да. Как я вам уже говорил, мы познакомились в доме отца Анатолия Волгина, когда приехали к нему учиться иконописи. Она к вере пришла до нашего знакомства, и с самого начала у нас обоих было понимание, что такое рано или поздно может произойти. Поэтому когда я решил поступать в семинарию, матушка сразу это приняла.
Более того, когда перед рукоположением мы вместе проходили ставленническую исповедь у отца Валериана Кречетова, духовника епархии, отец Валериан спросил, понимаем ли мы оба, какой это тяжелый крест, какие испытания, она спросила меня: «Что же, я теперь должна сказать нет, раз испытания?» Не было у нее никаких сомнений.
Матушка Елена (супруга отца Михаила) и регент Лариса у могилы протоиерея Александра Геронимуса
– Обычно священники сразу оставляют мирскую работу. Вас благословили совмещать служение с медициной?
– Я советовался со многими духовными лицами, священниками и архиереями, и почти все говорили, что имеет смысл оставаться в медицине. А вот владыка Можайский Григорий, который рукополагал меня в священники, советовал оставить медицинскую практику. К его мнению я тоже прислушался, но тогда, видимо, еще не был готов уйти из медицины.
Меня на епархиальном совете спросили, что я думаю делать с врачебной практикой, я ответил: «Думаю продолжать, но если вступит в противоречие, выберу высшее». Высшее – это священство. Прошло семь лет, и я выбрал высшее. Проросло слово владыки Григория.
– Были ли случаи, когда кто-то из ваших пациентов, узнав, что его оперировал священник, впервые задумался о Боге?
– Надеюсь, что такие случаи были, но не явные – мне никто об этом не рассказывал. А вот соборовал и причащал я многих своих пациентов. Как врач, я, конечно, знал, кто из них может умереть, и деликатно – не сам, а через родственников или верующих коллег – предлагал причаститься и пособороваться. Многие выражали желание. Вспоминается один умирающий больной, для которого напутствие Дарами было особенно важно. Он так благодарил за совершенное Таинство!
– Вам приходилось делать операции по жизненным показаниям, когда нет никакой гарантии, что пациент выживет?
– В экстренной хирургии таких операций много, поэтому когда я стал священником, переговорил с заведующим отделением, сказал: у меня теперь сан, прошу вас это учитывать. Он отнесся с пониманием, но всё равно любая операция – это риск. Каждый хирург берет на себя риск и в этом мужество врача, но, конечно, с принятием сана чувство риска обострилось для меня в бесконечное число раз. В том числе и поэтому я всё-таки решился оставить медицину. Не только поэтому – и на приходе возросло количество вопросов, которые надо решать, – но это одна из причин: слишком высоки риски для священника.
“Двойная радуга в Дуброво и между ними наш храм”
Но я благодарен Господу за то, как произошло мое расставание с медициной.
Мне кажется, если жить с молитвой, Господь исполняет сокровенные желания.
Сначала, в юности, я хотел быть детским врачом и после школы поступал на педиатрический факультет Второго мединститута. Не поступил. Потом в армии, служа в лазарете, понял, какая это ответственность и решил снизить уровень своих притязаний, стал взрослым врачом, которым и проработал 18 лет. Но в прошлом году закрыли больницу в Троицке, и я еще семь месяцев проработал в Наро-Фоминске, а там в больнице есть детское хирургическое отделение, в этом отделении только один доктор, он не может дежурить круглосуточно, и врачи из взрослых отделений, когда дежурят, принимают и оперируют детей.
За семь месяцев я сделал около тридцати операций, из них, по-моему, больше половины детям. Когда оперировал трехлетнюю девочку (по поводу аппендицита), казалось, что Бог мне доверил жизнь абсолютно чистого существа. Ведь маленькие детки как ангелы! Уровень удовлетворения от таких операций намного выше, чем когда оперируешь взрослого. Я благодарен Господу за такой светлый финал моих хирургических трудов.
– А сейчас связи с больницей сохраняете?
– Хочется приехать и послужить литургию в больничном храме, но освободившееся временное пространство быстро заполнилось трудами. Там службы по-прежнему совершаются регулярно, несколько священников служит, но так получилось, что когда я перестал ездить туда как хирург, перестал и как священник. Хотя очень хочется.
– Вы считаете, что священнику лучше не быть духовником своих детей? А жены?
– Тут вопрос сложнее, потому что муж и жена так соединены, что жене естественно быть в духовной линии мужа. Любой жене, поэтому матушка, наверное, может быть чадом батюшки, но это не означает, что она больше ни с кем не должна советоваться. Более того – супружеские отношения равноправны, и матушка может сказать, что по какому-то вопросу надо вместе поехать к опытному духовнику и с ним посоветоваться. Такое у нас бывает, и я слушаюсь!
– Ваши дети в подростковом возрасте не бунтовали против Церкви?
– Разумеется, есть свои сложности, поиски, но все люди церковные. У нас три дочери: 23 года, 21 и 16. Старшая заканчивает консерваторию по классу арфы, средняя учится в МАРХИ, младшая в гуманитарном классе, а с институтом еще не определилась. Две старшие уже замужем, вторая обвенчалась совсем недавно, 25 октября, в нашем любимом храме Илии Обыденного. Насколько нам удалось привить им духовность, веру, церковность, покажет время. Семья старшей дочери продолжает вести церковную жизнь, как будет у средней, посмотрим.
Три дочери отца Михаила и муж старшей
– У вас четыре брата и сестра, у всех, наверное, свои семьи. Часто ли собираетесь все вместе?
– К сожалению, редко. Мы и перезваниваемся, и молитвенно поддерживаем друг друга. Самое тесное общение у всех с мамой. От нее я узнаю, кто чем живет, а вот собираемся все вместе нечасто. Но хотя бы раз в год обязательно!
Беседовал Леонид Виноградов
