Что было открыто отцу Адриану

Архимандрит Адриан (Кирсанов)

– Меня отец Адриан благословлял, бывало: «Не высовывайся!» – так что фамилию подписывать не надо.

Знаю батюшку с 1982 года. Помню, поехала я молодой девчонкой в Эстонию за шмотками, тогда же дефицит всего был, и вот оказалась в Печорах. Только познакомились с отцом Адрианом, а он сразу:

– Оставайся! – и всё.

– Батюшка, как это оставайся?! У меня там работа.

– Ну, поживи-поживи...

Я пожила, пока длился отпуск.

– Ну, поживи еще немножко, – не отпускает.

И так, от воскресенья до воскресенья, еще один месяц истек. Прихожу как-то, а отец Адриан в Успенском храме, тогда там, помню, только одна икона Спасителя была.

– Батюшка, мне надо уезжать!

– Уедешь, туда пойдешь, – и показал вниз.

«Куда туда?» – недоумевала я; мне тогда всего-то 20 с лишним было.

Телеграфирую маме: «Остаюсь здесь, пришли вещи».

Мама тут же примчалась:

– До-оча, я думала, ты тут умираешь, а ты вещи просишь!..

Сама она тогда уже в тайном постриге была, ее в Почаеве еще в 35 лет отцы постригли.

А дело в том, что я до этого на своей работе сильно отравилась, – там была какая-то поломка и выброс газа. Так что ходила еле-еле. Поэтому мама и сказала: «умираешь». Хотя здесь, в Печорах, мне, кстати, сразу же полегче стало, но все равно еще без сил.

Выхожу как-то из храма, а там была икона Успения Матери Божией. Стоит отец Адриан. Повернул меня к иконе и что-то мне говорит такое, обнадеживающее.

– Батюшка, да вы что? – отнекиваюсь. – Я и ноги-то с трудом передвигаю.

– Я тебя исцелю, – опять обращает мой взор к иконе.

«Во дает... Врачи не помогли, а он как же?»

– Я тебя исцелю, – повторяет, показывая на Пресвятую Богородицу. «О! – опять думаю на батюшку. – Ну, пусть пробует...»

– Через месяц побежишь.

«Ну, конечно...» – донимает меня помысл за помыслом.

Он, кстати, больше всего любил Моденскую икону Матери Божией. Возможно, именно в этом образе Пресвятая Богородица являлась ему.

А я тогда жила еще на квартире у хозяйки, там детворы было много, кормить всех надо было. Меня часто в лес за грибами отправляли. Однажды заблудилась, а как нашла тропинку, – а она еще и в гору, – то от радости как побегу по ней! Бегу и кричу: «Царю Небесный...», – я тогда только эту молитву и знала. Как сказала «Аминь», так и спохватилась: «Надо же, а ведь побежала!»

Прихожу в храм, а там батюшка исповедует. Вдруг прервался, оборачивается и громко объявляет:

– Людмила пришла!

Все на меня уставились, мне неловко. Так робко иду.

– Ну? Побежала?! – прямо схватил он меня за плечи, как подошла.

– Не то слово, – уже даже не удивляюсь: откуда он знает? – Полетела!

– Я же говорил!!

Но я все равно из Печор то и дело потом куда-то порывалась. Враг, наверно, так действовал, сталкивая со спасительного пути.

– Я уезжаю, – пришла, помню, к батюшке и ставлю его перед фактом.

– Как уезжаешь? – и тоже ставит меня перед фактом: – Я плакать буду.

– Вы не плачьте, но я все же уеду.

Он сидел, думал-думал...

– А хочешь, я тебе свою фотографию подарю?!!

«Не нужно мне ничего, я все равно уеду».
 

– Почему?

– Здесь я на вас серьезного насмотрелась, и дома еще этот ваш строгий взгляд со стенки укорять будет...

– А я тебе сейчас такую подарю, где я улыбаюсь! – идет он на маневр с другой стороны. – Сейчас я тебе найду!

Вытащил стопку из стола и давай перебирать:

– Вот здесь я улыбаюсь?

– Нет, – отвечаю.

– А вот здесь?

– Тоже нет...

– А тут?..

Смотрю и понимаю, что у него пачка одинаковых фотографий, и он мне их одну за другой показывает.

«Господи, – думаю, – что же я делаю? Батюшка передо мной тут и так и эдак...».

– Вот здесь, – соглашаюсь уже на очередную копию, – улыбаетесь. Хорошая фотография, давайте мне ее.

Так и осталась. Вон этот снимок, и сейчас на стенке висит.

Или было, думаю, втихаря уеду, чемодан собрала, вдруг является келейник:

– Тебя батюшка зовет.

А я к нему уже даже заходить благословляться не собиралась... И сразу смекнула: «Что это он меня в такой момент-то зовет?!»

– Иди-и! – сообразил, наверно, о причине моего замешательства и келейник.

«Ладно, – думаю, – чего напоследок батюшку обижать...».

Захожу:

– Людмила, куда это ты собралась?!

– Да вот брата проведать...

Он так подумал-подумал, тоже, видно, решил меня не обижать:

– Не езди никуда, иди.

Не благословил, но и не отругал.

Один раз, помню, сильно мне досталось, так обидно-обидно стало. Села я в Успенском храме у печки на корточки, голову на руки склонила: «Подходить даже к батюшке не буду. Пусть все уйдут, тогда и я выйду...». И вдруг, слышу, тишина какая-то... «Что это, – думаю, – все умолкли?» Приподняла голову, открыла глаза, передо мной ботинки. Батюшка стоит. И народ весь вокруг меня столпился и смотрит.

«Господи, помилуй».

– Батюшка, благословите...

Потом, когда бывали тяжелые минуты: «Все, больше не могу!» – как вспомню эти ботинки, и все: никуда.

Помню, купила по его благословению уже здесь, в Печорах, домик. Он приехал, уселся и говорит:

– Здесь как в раю.

Часто напоминал:

– Надо веру иметь. Веру иметь!

На службы благословлял ходить каждый день и утром и вечером.

Помню, жили здесь мама с дочкой, обе бесноватые. Батюшка их благословил постоянно бывать в храме, сам их исповедовал. Мать очень досконально всегда к исповеди готовилась, грехи писала, а тут забыла «шпаргалку» дома.

– Да ты пока писала грехи, я их все прочитал, – сказал батюшка и сразу накрыл ее епитрахилью.

Он реально жил в двух мирах: в этом, и в духовном. Отец Зинон (Теодор) рассказывал, как однажды они вместе с батюшкой поднимались из-под Никольского храма к Михайловскому. Мимо проходила группа иностранцев. Вдруг отец Адриан четко, ясно и громко сказал что-то по-арамейски. Женщина, которая шла в этой толпе, повернулась и ему так же по-арамейски ответила. Он махнул рукой: мол, как хочешь. И она пошла дальше.

Отец Зинон тут же спрашивает у батюшки:

– Что случилось?

– Да вот, женщина идет, а с нею бес, который был при Распятии Господа – у Креста стоял. И вот он к ней привязался и ходит по пятам. Я думал его отогнать, а она не захотела. Ну, и пусть ходит с ним!

Батюшка очень любил детей. Правда, кому, помню, одну конфетку даст, кому две, а то как-то возрадовался:

– Мой! Мой! – и дал целую коробку.

А потом этот мальчик монахом стал.

Многое батюшке и из прошлого, и из незримого для нас, и из будущего открыто было.