Главы из повести протоиерея Николая Агафонова. Окончание.
См. начало...
Об авторе. Протоиерей Николай Агафонов — известный Православный писатель. Родился в 1955 году. Окончил Ленинградскую Духовную Академию, был ректором Саратовской Духовной семинарии. Служил в Волгоградской, затем — в Самарской епархии. В 1999 году награжден орденом Святителя Иннокентия (III степени). Лауреат всероссийской литературной премии в честь святого благоверного князя Александра Невского за 2007 год. Лауреат Патриаршей литературной премии святых равноапостольных Кирилла и Мефодия 2014 года. Автор многих сборников рассказов и исторических романов. Член Союза писателей России. Клирик Петропавловской церкви г. Самары.
6
То, что случилось в эту ночь, Вадима Болонкина не просто потрясло, а буквально перевернуло всё в душе. Жизнь человеческая теперь представлялась ему этакой космической карточной игрой. Карты человеку раздает сам сатана. Играть с ним безполезно, потому как сатана играет нечестно. Как ни старайся, а у тебя обязательно будет или недобор, или перебор. А это означает только одно — смерть. И смерть не только тела, но и души. В том, что душа у человека есть, Вадим не сомневался. Болеть может только то, что есть на самом деле. А душа — она ведь и болит, и радуется, и тоскует. Разве может болеть выдумка, например?
Вот сегодня в его доме и случился перебор. Взять с божницы икону и пойти с нею танцевать — это явный перебор. Для Вадима было непонятным не то, что Зойка застыла с иконой, окаменела, а то, что при этом она осталась жива. Потусторонние силы не испепелили девушку. Они пожалели ее. Вот это и потрясло Вадима до глубины души. Значит, Бог не хочет погибели даже грешников, а хочет, чтобы они вразумились. Дьявол же желает только одного — погибели человека.
Вот такие мысли бродили в голове Вадима Болонкина, когда они с Ларисой шли домой к матери Зойки, чтобы поведать ей о случившемся. Полтора часа их продержали в отделении милиции. Снимали показания и составляли подробные протоколы всего происшествия. Потом отпустили, но предупредили, что они могут еще понадобиться для уточнения каких-нибудь деталей.
Вадим Болонкин хоть и слыл среди уголовников Куйбышева козырным пацаном, но как-то не очень вписывался в их блатную компанию. Какая-то неправильность в нем замечалась. Дело даже не в том, что Болонкин любил читать книги, за что и получил кличку Умник. Странности у любого блатного могут быть. Так, например, Филин, знатный домушник, был просто помешан на музыке. Да только не на блатных песенках, а классику любил. На этом один раз и погорел. Залез в квартиру директора театра оперы и балета, а там патефон с пластинками. Филин не удержался, поставил реквием Моцарта, да так заслушался, что взяли его, голубчика, тепленьким прямо возле патефона.
|
|
У Умника была другая странность. Карманником он был классным. Просто мастер своего дела. Лопатник (1) у лоха мог стырить на раз, а на два сунет его назад в тот же карман, но уже очищенный от купюр. Вот только очищал он исключительно солидных клиентов, а старушек-пенсионерок не трогал. Такая избирательность ворам была непонятна. Щипать жирных гусей и сложнее, и опасней, чем старух. С ними все просто — бритвой по сумке чиркнул, и кошель сам тебе в руки валится.
Вторая же странность, замечаемая за ним, — это то, что он совсем не ругался матом. Умник по фене ботал (2), но матерщины не любил. Вот до чего доводит чтение умных книг.
Вадим шел молча, а Лариса все причитала:
— Ну зачем, зачем она это сделала? Я же ей говорила: Зойка, что ты творишь, Бог ведь накажет. А она: вот пусть и накажет, если Он есть. Да разве нам дано знать, что там есть, а чего нет? Разве можно с такими вещами шутить? Ой, глупая девка, глупая. Ну подумаешь, парень не пришел. Да при ее-то красоте таких можно хоть десяток закадрить. Что мы теперь Анастасии Егоровне скажем? Она ведь с ума сойдет от такого. Вадим, да что ты все молчишь? Мне страшно, а он молчит…
Болонкин остановился и задумчиво посмотрел на подругу.
— Слушай, Лариса, а ты молнию видела?
— Не помню. Я от страха чуть сама не умерла. А что?
— А я видел, сверкнуло что-то, а потом вроде гром. У меня тогда мысль промелькнула, что Зойка твоя сгорит, а вместе с нею и все мы.
— Да Бог с тобою, — испуганно проговорила Лариса, — мы-то за что? Мы с иконой не танцевали.
— Тоже мне святая нашлась. У тебя-то хоть крестик на груди есть?
— Нет, — испуганно схватилась Лариса за грудь.
— Не тушуйся. У меня крестик есть, да зато грехов не счесть. Это, Лариска, нам предупреждение.
— Вадик, ты меня опять пугаешь. Какое предупреждение?
— А такое, что надо в церковь сходить.
7
Капитан Сергей Анатольевич Плетнев, сотрудник Четвертого Управления КГБ по Куйбышевской области, внимательно выслушал по телефону распоряжение своего начальника подполковника Панина и коротко сказал: «Есть, товарищ подполковник. Приму меры и доложу». Положил трубку, глянул на наручные часы и задумался. Было без четверти четыре утра. Уж если начальство не поленилось позвонить ему в такую рань, то время тянуть не стоит. Надо срочно выезжать на объект.
Служебную машину Плетнев попросил остановить не доезжая квартала до того дома на Чкалова и пошел пешком. Шел специально по нечетной стороне улицы, внимательно оглядывая дома напротив. Вот и дом 84. Возле калитки топчутся трое субъектов в явном подпитии. Плетнев приблизился к ним, стараясь не обнаружить себя. Этому он научился, когда еще сержантом служил в наружке. Да, собственно, близко и не надо было подходить, мужики разговаривали во весь голос.
— Да я сам видел, сам лично, — буквально кричал один из них.
— Чего ты мог видеть, тебя что — в дом пропустили?
— Я видел еще до того, как милиция пришла, ты понял?
— А и чего ты там видел?
— Бабу окаменевшую видел, вот чего видел.
— Прямо окаменевшую?
— Вот именно. Стоит вся белая, как мрамор, и не шелохнется. Окаменела, короче.
— А чего окаменела-то?
— Так я же толкую, она с иконой танцевала, вот ее Бог и наказал.
— Да брось ты заливать, какой Бог...
— А ты откуда знаешь? Может, и есть Он.
— Вот деревня... Наука давно всё доказала.
— А раз доказала, так иди и потанцуй с иконой. Сам и проверишь, есть Бог или нет.
— Нашел дурака, чтобы на себе проверять. Что-то там всё же есть, — он направил указательный палец в сереющее зимним рассветом небо, — только не нашего ума это дело, ты лучше мозгами раскинь, где бухла раздобыть.
Дальше Плетнев уже не слушал. Для него было ясно: сплетен не остановить, а с очевидцами события надо работать плотно, чтобы эти сплетни не подогревались. Уже не таясь, он направился к группе мужчин.
— Товарищи, а чего здесь случилось? — с самым невинным видом задал вопрос Плетнев.
Услышав такое обращение, мужики с удивлением уставились на него, но, разглядев в Плетневе человека интеллигентного, прилично одетого, снисходительно ответили, кивая в сторону дома:
— Там девка с иконой танцевала и окаменела.
— Прямо сейчас придумали? — издевательски хмыкнул Плетнев, наблюдая, как у мужиков, которые сами еще недавно сомневались, от возмущения вытянулись физиономии.
— Вали-ка ты отсюда, коли честным людям не веришь.
Но Плетнев ожидал подобную реакцию и потому не оскорбился. Он улыбнулся, спросил:
— А разве кто-нибудь видел?
— Ну я видел, доволен? — очевидец, отделившись от друзей, угрожающе приблизился к Плетневу.
Но тот не стушевался:
— Это вам просто показалось, дорогой товарищ.
Мужик опешил от такой наглости интеллигента и уставился на Плетнева, еще не зная, как на это реагировать.
— А если по мусалам за оскорбление? — наконец нашелся он.
Капитана и это предложение нисколько не смутило. Ему надо было этого человека как-то отделить от компании и поговорить по душам, пока тот не успел смыться — ищи потом ветра в поле.
— По мусалам можно, но лучше давай спорить на бутылку, что там никакой окаменевшей бабы нет, — предложил неожиданно Плетнев.
Все уже с интересом и даже с уважением посмотрели на интеллигента, повернувшегося к ним неожиданной стороной, такой понятной и близкой, и дружно загалдели:
— Давай, Семен, спорь. Видишь, выпивка к нам сама подкатила.
Перегородившему дорогу сержанту Плетнев сунул под нос удостоверение в раскрытом виде и вошел в дом, пропуская вперед себя спорщика.
Вышли они минут через пятнадцать. Плетнев дружески хлопнул мужика по плечу:
— Иди, Захаров, да повинись перед своими дружками, что разыграл их. И помни: будешь болтать — поедешь далеко-далеко.
— Да понял я, — буркнул мужик и поплелся к своим товарищам.
Плетнев в задумчивости почесал переносицу и решительно направился в сторону Ленинского отдела милиции.
Работу со свидетелями необычного происшествия Плетнев закончил только к часу дня. Расписки о неразглашении взял со всех. Вот только с работниками милиции осечка вышла. Подполковник Тарасов заартачился.
— У тебя, капитан, свое начальство, у меня свое. Решат между собою, тогда и будем бумажки писать. А пока я всех своих и так предупредил о служебной ответственности. Если сотрудникам милиции не доверять, то тогда кому еще? Мы свое дело знаем, нам и самим тут лишний шум не нужен.
Хотел уже Плетнев ехать докладывать начальству о проделанной работе, да тут вспомнилось ему, что на вопрос, откуда Болонкин звонил в «скорую», тот ответил, что звонил со служебного телефона зеркального цеха, что напротив их дома.
«Надо бы и сторожа поспрашивать», — устало подумал Плетнев и, тронув шофера за плечо, сказал:
— Давай, Петя, снова на Чкаловскую.
8
В двери зеркального цеха Плетневу пришлось стучать долго. «Спит, небось, ханырик», — сердито подумал он и вновь забарабанил кулаком в дверь, за которой раздался сердитый голос:
— Ну чего стучишь? Слышу. Хромой, но не глухой, только вот всё думал, когда же надоест тебе о двери кулаки чесать.
— Открывайте, комитет государственной безопасности.
— А по мне так хоть министерство путей сообщения. Написано же на двери — воскресенье выходной день. Завтра будет начальство, вот и приходите. А я всего лишь сторож, понятно?
Плетнев несколько обиделся, что его ведомство сравнивают с каким-то министерством путей сообщения. Обычно при упоминании комитета безопасности на людей находит если не страх, то по крайней мере уважительное внимание. А тут на тебе, никакого пиетета.
— Мне как раз вы и нужны.
Наступила пауза, затем щелкнула задвижка и дверь слегка приоткрылась. На капитана в щель смотрел строгий взгляд усатой физиономии.
— Покажите удостоверение, — сказал усач, продолжая сверлить взглядом капитана.
Плетнев достал удостоверение, раскрыл его на мгновение и снова убрал в карман.
— Не так быстро, — спокойно сказал сторож, — я читаю вдумчиво. У вас служба, и у меня служба, а может, вы налетчик какой, зеркала хотите умыкнуть или еще чего.
Плетнев досадливо крякнул и снова полез за удостоверением.
— И пальчик уберите, а то фамилию прочесть не могу.
«Да он просто издевается надо мной», — возмутился про себя Плетнев, но волю чувствам давать не стал, а как можно мягче сказал:
— Ну, теперь вы меня впустите?
— Не имею права на охраняемый объект впускать посторонних, — с легким смешком ответил сторож.
— Что, и даже из министерства путей сообщения? — в тон ему парировал Плетнев.
Усатая физиономия сторожа при этом расплылась в улыбке.
— А ты шутник, капитан, уважаю, заходи, — и Кузьма Петрович раскрыл дверь.
У сторожа Плетнев просидел двадцать минут. За это время он успел составить протокол опроса свидетеля, который Кузьма Петрович не обинуясь подписал. А вот давать расписку о неразглашении сторож наотрез отказался.
— Я, товарищ капитан, такой бумаги подписывать не буду. Опрос — это одно дело, это законно. Давать же расписку о неразглашении не вижу причины. Какая тут может быть государственная тайна? Я и так вам могу обещать, что болтать лишнего не буду. Служил в полковой разведке, молчать умеем.
— Вот ты бывший разведчик, участник войны, а человек несознательный. Да пойми ты, Кузьма Петрович, та война закончилась. Сейчас другая идет, за души людей, ты это хоть понимаешь?
— Трудно тебя понять, товарищ капитан, — с иронией ответил Кузьма Петрович, — ты же в душу не веришь, а говоришь, что за души война идет?
— Да это так, выражение такое. Ну не за души, так за умы людей. Подумай сам, как этот случай могут использовать церковники и прочие несознательные элементы. Скольких неокрепших соблазнят на путь религиозного дурмана.
— Эх, капитан, капитан, молод ты еще. Я лично человек далекий от религии, хотя мама моя в этом, как ты изволил выразиться, «религиозном дурмане» пребывала всю свою сознательную жизнь и при этом была добрым и честным человеком. Все ее уважали: и соседи, и на производстве.
— Так это же от неграмотности. Тут вины твоей мамы нет. Но мы-то с тобой люди грамотные, думать должны.
— А маршал Жуков, как по-твоему, человек грамотный?
— Без сомнения, — ответил капитан, удивленно посмотрев на сторожа.
— А знаешь ли ты, что когда мы Киев у немцев взяли, а крови там много русской пролилось, так маршал Жуков первым делом повелел попам молебен по случаю освобождения Киева служить, да и сам в храме стоял со всем своим штабом.
— Ну, это же для политики, — поморщился Плетнев, — чтобы людей, замученных в оккупации, поддержать морально. Да и к чему ты эту речь ведешь?
— Да всё о том. По мне, так религия никому не мешает.
— Нет, Кузьма Петрович, мешает. Религия уводит нашего советского человека от деятельной жизни, от борьбы за светлое будущее всего человечества. Давай не будем дебаты устраивать. Ты должен понять, что это я не сам придумал. С меня тоже начальство спросит, почему я расписку о неразглашении с тебя не взял.
— Да так и скажи начальству, что я отказался.
— И не боишься неприятностей?
— Эх, капитан, я уже свое отбоялся.
— Ну смотри, тебе виднее, — Плетнев встал со стула и направился к вешалке за пальто.
— Капитан, — обратился ему в спину Кузьма Петрович, — помоги девушке.
— Чем я ей помогу? — удивленно спросил Плетнев, оборачиваясь к сторожу.
— Не знаю, чем. Может быть, какого-нибудь медицинского светилу позвать, ну раз наши врачи не справляются. В конце концов, что-то же можно сделать, она ведь страдает.
Плетнев внимательно смотрел в глаза Кузьмы Петровича. «А ведь этот одноногий переживает так, словно его родная дочь там стоит. Странно. Постой, а ведь он наверняка был в доме и видел девушку, однако для протокола скрыл этот факт. А вот мы сейчас этот вопрос и проясним».
— Так чего же ты, Кузьма Петрович, не сказал мне, что побывал уже в доме?
— Так ты и не спрашивал о том, — с невинным видом пожал плечами Сапожников.
— Так, говоришь, в полковой разведке служил? Верю. А кем тебе эта девушка приходится?
— А что, если не приходится, так и пожалеть нельзя?
— Пожалеть можно. И мысль твоя про светило науки верная. Надо же как-то всё это непонятное явление объяснить с научной точки зрения, а иначе бред какой-то получается.
После ухода Плетнева Кузьма Петрович сидел еще некоторое время в глубокой задумчивости. Этой ночью он действительно побывал в доме еще до прибытия «скорой помощи». Долго вглядывался в неподвижное лицо девушки, пока не понял, что она не только жива, но и видит и слышит и очень мучается. Очень! При этой догадке сердце старого солдата сжалось от сострадания, и он, протянув руку, дотронулся до ее головы. Волосы были мягкими, и Кузьма Петрович погладил их своей шершавой ладонью и с состраданием произнес:
— Бедная девочка, что же ты наделала над собою?
Из правого глаза Зои скатилась по застывшей щеке крупная слеза. Это так поразило Кузьму Петровича, что он попятился и чуть было не упал, но ощутил позади себя табурет, присел на него, при этом не спуская взгляда с лица девушки.
— Ты плачешь, доченька, — почти прошептал он.
У него самого детей никогда не было. Да и жены, собственно, тоже. До армии жениться не успел, затем финская, потом Великая Отечественная. Несмотря на то, что вернулся с фронта калекой, находилось немало женщин, которым он нравился. Но семьи так и не сложилось. А вот теперь назвал эту незнакомую ему девушку доченькой, и такая его охватила к ней жалость, что силы покинули бывшего разведчика. Он сидел на табурете, не замечая, как сам плачет. Наконец встал, подошел к Зое, достал из кармана носовой платок и осторожно отер слезу с ее щеки. Потом протер свои глаза и вышел из комнаты.
9
В это воскресное утро секретарь Куйбышевского епархиального управления Андрей Андреевич Савин бодро шагал по улице Чкалова, направляясь на службу в храм. Свою секретарскую должность он сочетал с иподьяконским служением при Куйбышевском Епископе Иерониме. Сегодня Владыка должен был служить в Петропавловской церкви, вот Андрей Андреевич и спешил в храм, чтобы загодя подготовить всё к встрече Архиерея.
Обычно улица Чкалова в половине восьмого утра, да еще и в воскресный день, была малолюдна, а потому большая толпа у дома напротив зеркального цеха весьма удивила епархиального секретаря. Он пригляделся внимательно, не горит ли дом. Но пожара не наблюдалось. Может быть, похороны? Так и для них вроде бы время раннее. Как ни торопился Андрей Андреевич, но любопытство взяло верх, и он остановился, чтобы выяснить, по какому случаю собрались люди.
Андрей Андреевич прислушался к разговорам в толпе, пытаясь понять, что же произошло, и тут заметил Пелагию Петровну, певчую левого клироса Петропавловской церкви.
— Пелагия Петровна, вы меня просветите, что же здесь происходит? — наклоняясь к уху женщины, вполголоса спросил секретарь.
Женщина вздрогнула от неожиданности и обернулась. Увидев секретаря епархии, просветлела лицом.
— Ах, батюшки, Андрей Андреевич, это вы, а тут такая страсть происходит, что у меня аж мурашки по коже.
— Так что же это за страсть?
— Да самая что ни на есть натуральная страсть, — Пелагия Петровна понизила голос чуть не до шепота. — Вот в ентом доме святотатство приключилось. Но — слава Тебе, Господи, — святой Никола Угодник чудо явил… — при этих словах Пелагия Петровна перекрестилась, боязливо оглядываясь по сторонам.
— Ты, Петровна, не тяни, рассказывай, что там произошло.
Певчая сумела, хоть и сбивчиво, поведать о том, что сама слышала от людей.
Рассказ на Андрея Андреевича произвел двоякое действие. Хотелось верить в произошедшее чудо, и в то же время одолевали сомнения: может, люди что-то напутали или изрядно приукрасили, а на самом деле всё обстоит гораздо проще, если не сказать банально. Ну, выпила молодежь лишку и стала куролесить. Могли и икону взять, а в это время кому-то плохо стало, вот и пошли разговоры.
В конце концов Андрей Андреевич решил, что дыма без огня не бывает и раз охраняют дом с милицией, то действительно произошло что-то из ряда вон выходящее.
С этими тревожными думами он и направился в храм.
О случае на Чкаловской Андрей Андреевич поведал Владыке только после Причастия. Епископ воспринял услышанное с нескрываемой тревогой:
— Я тебя, Андрюша, попрошу вот о чем. Ты поговори, пожалуйста, с каждым священником отдельно.
Бог весть, что там произошло: может, чудо, может, и ничего, а может, еще того хуже — провокация какая. Словом, чтобы ни один священник и близко к тому дому не подходил. Да еще накажи, пусть языком лишнего чего… ну, ты меня понял.
— Благословите, Владыка, поговорю с каждым. У нас, слава Богу, духовенство понятливое, — заверил Архиерея секретарь.
10
Анастасия Егоровна Карнаухова всю ночь так и не сомкнула глаз, ждала дочь. Расстались они со скандалом. Мать была категорически против таких поздних вечеринок, но дочь вспылила: «Мама, ну сколько можно меня пасти? Я, между прочим, уже взрослый человек. Что же мне — всю жизнь подле тебя сидеть прикажешь? Имею я, в конце концов, право погулять в свой выходной или нет?» — «Имеешь, доченька, имеешь, да только почему так поздно? Не по возрасту тебе по ночам гулять», — пробовала возразить Анастасия Егоровна. Но дочь ничего не ответила, хлопнула дверью и ушла.
Присев к столу, Анастасия Егоровна поплакала немного, утерла слезы уголками повязанного на голову платка и, подперев правой рукою щеку, горестно задумалась.
Дочь родилась 19 декабря тридцать восьмого года, на Николу, через два месяца после проводов мужа Павла в Красную Армию. Уже перед самым расставанием, на сборном пункте, он попросил: «Коли у нас родится сын, назови его в честь моего отца — Николаем». «А если девочка?» — сквозь слезы улыбнулась Анастасия. «Тогда пусть будет Зоей», — ответил Павел, доставая платок и вытирая жене слезы. «Почему Зоя? — удивилась она, — у нас никого в родне нет с таким именем». — «Потому что это имя означает «жизнь», пусть наша девочка живет счастливо».
Когда Зое исполнилось полгода, из Саратова приехала свекровь. Узнала, что ее внучка до сих пор некрещеная, и деятельно принялась разыскивать хоть какого-нибудь попа.
В единственном Православном храме города в честь святых Апостолов Петра и Павла службы уже год не совершались из-за отсутствия духовенства. В 1937 году Епископа, всех священников и церковный актив арестовали, а вскоре и расстреляли. Теперь в Куйбышеве не осталось ни одного действующего храма.
Священник вскоре отыскался. Отец Василий отбыл срок на строительстве Беломорканала, потом приехал в Куйбышев и устроился работать в горхозе истопником общественной бани. Просьбы о крещении или отпевании совершал с опаской и только через проверенных людей.
Сговорились о крещении на квартире одной из духовных дочерей отца Василия, но в тот день батюшку так и не дождались. На следующий день узнали, что священника арестовали вновь.
Анастасия страшно испугалась этому известию, подумала, что могут арестовать и ее. Она проплакала весь день, а к вечеру вернулась свекровь. Молча прошла к столу, села, скинула с головы платок и, обхватив седую голову руками, заголосила, ритмично раскачиваясь из стороны в сторону: «Сыночек мой родненький! Да на кого же ты меня, старую, оставил...»
У Анастасии потемнело в глазах и в ногах слабость. Она кое-как добрела до постели, на которой поверх покрывала лежала спеленатая дочь, и легла, прижав малышку к себе. Крепко зажмурив глаза, она молча слушала жалостливые подвывания свекрови, а из ее глаз, даже сквозь сомкнутые ресницы, сочились крупные слезы.
Несколько слезинок упало на лицо маленькой Зои, и та, недовольно морщась, завертела головой, а потом проснулась и задала такого реву, что сразу же перекрыла им причитания своей бабушки.
Гибель мужа на финской войне словно изменила весь мир вокруг Анастасии. Ей казалось несуразным и даже обидным, что люди продолжают куда-то спешить, что-то делать, о чем-то разговаривают, спорят, ссорятся, смеются. «К чему это всё, — думала она, — если нет Паши».
Свекровь, видя такое состояние невестки, испугалась за нее. «Ты, Настя, по мужу-то плачь, но и не забывай, что у тебя ребенок. О дочери подумай». Но она и о дочери не думала.
Словно от забытья очнулась Анастасия, когда заболел ее ребенок. Малышка угасала с каждым днем и даже плакать от слабости не могла. Врач осмотрел в больнице девочку, вздохнул тяжело и на расспросы матери отвечал односложно: «Пока ничем обнадежить не могу. У ребенка двухстороннее воспаление легких. Мы сделали все что могли, но организм слабый. Вот наступит кризис, тогда всё и решится».
Вечером Анастасия схватила дочь, накинула телогрейку прямо поверх больничного халата и побежала к Петропавловскому храму. Почему именно туда, она и сама этого не могла объяснить. Ноги сами несли ее к храму, и остановилась она только на его пороге, где на двери висел большой амбарный замок.
В спускавшихся на землю сумерках еще была различима икона Божией Матери, висевшая над входом в церковь.
Прижимая к себе укутанную в одеяльце малышку, Анастасия опустилась на колени и стала горячо молиться. Еще в детстве со своей мамой она выучила две молитвы: «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Теперь она их и шептала, добавляя к ним свои просьбы о даровании дочери выздоровления от хвори. При этом в голове крутилась неотвязчивая мысль: разве могут помочь молитвы за некрещеную?
Как подошла незнакомая пожилая женщина и встала с нею рядом на колени, Анастасия не заметила, а заметив, испуганно замолчала. Незнакомка осенила себя крестным знамением и запела приятным грудным голосом: «Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице, приятелище сирых и странных предстательнице, скорбящих радосте, обидимых покровительнице! Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми яко немощну…»
Невольно прислушиваясь к словам молитвы, Анастасия думала: «А ведь это всё обо мне. Это я скорбящая, это я обидимая…»
«Обиду мою веси, разреши ту, яко волиши; яко не имам иныя помощи разве Тебе…» — пела между тем женщина, и Анастасия тихо заплакала. Это были уже не горькие слезы, а какие-то благодатные, успокоительные.
Закончив петь молитву, незнакомая женщина встала с колен и протянула руки. Анастасия, не колеблясь и минуты, передала в руки женщины дочь и встала сама. Женщина направилась к церковной сторожке, и Анастасия последовала за ней. В сторожке женщина молча положила малышку на широкую лавку и ловко распеленала ее.
— У малышки сильный жар, надо сбить температуру, — это были первые слова женщины, обращенные к Анастасии.
— Как сбить? — почти простонала Анастасия, — я убежала из больницы. Я теперь только на Бога надеюсь, только на Него.
— Это хорошо, что на Бога. Больше сейчас не на кого надеяться, — при этих словах женщина взяла из шкафа бутылку уксуса.
Она развела уксус водой и, омочив тряпку в уксусе, стала протирать тело малышки.
— Ребенок некрещеный? — спросила женщина, при этом продолжая обтирать девочку уксусом.
— Мы не могли найти батюшку, чтобы окрестить, — робко ответила Анастасия.
— Найти трудно, но теперь надо самим крестить.
— Как это самим?
— Меня зовут Вера, — вместо ответа представилась женщина, — для тебя тетя Вера буду. Я здесь при церкви и за сторожа, и за просвирню была. А когда милиция пришла священников и церковников забирать, я как раз в больнице лежала. Вот меня одну и не взяли. Почему так получилось, сама не знаю, видно, воля Божия о том. А ребенка, я это знаю, коли опасность смертная, а священника нет, может крестить любой христианин. Коли выживет дитя, потом батюшка всё по правилам церковным докончает. А уж коли не выживет, то христианином помрет и за его душу ангельскую можно быть спокойной.
— Тетя Вера, помогите Христа ради, окрестите доченьку, раз это можно.
— Можно, — вот сейчас водички святой достану. Каким именем крестить?
— Зоей назвали.
— Хорошо назвали. Зоя — это жизнь. Милостив Господь — может, и будет жить ваша доченька. Надо молиться.
11
Плетнев написал отчет и позвонил полковнику Панину домой. Тот выслушал доклад, коротко бросил:
— Ко мне с отчетом в понедельник, а пока держи обстановку под своим контролем. Отвечаешь за всё головой. Продолжай работать, а выходные дам тебе после закрытия дела по «Стоянию».
«Вот так, — подумал Плетнев, положив трубку, — уже и название делу определили». Он придвинул к себе папку с протоколами и отчетом и крупно написал на ее обложке: «СТОЯНИЕ», взяв это слово в кавычки. Затем набрал по телефону номер уполномоченного по делам Русской Православной Церкви при Куйбышевском облисполкоме Ильи Прокопьевича Никифорова.
— Я слушаю, — раздался в трубке солидный голос.
— Здравствуйте, Илья Прокопьевич, это Плетнев. Извините, что безпокою в выходной день, но надо бы встретиться, обсудить одно обстоятельство.
— Это по случаю на Чкаловской?
— Вы уже в курсе? — удивился Плетнев.
— А ты как думал? Учти, Сергей, бывших чекистов не бывает. Ладно, давай подъезжай минут через пятнадцать ко мне на работу.
Никифоров когда-то был непосредственным начальником Плетнева, а потому даже теперь, выйдя в отставку в звании полковника КГБ, он к своему бывшему подчиненному относился начальственно-покровительственно, по-отцовски обращаясь к нему на «ты».
Плетнев прошел по ворсистому ковру до середины кабинета, и только тогда Никифоров, до этого барственно сидевший в кресле с резными подлокотниками, как бы нехотя встал и сделал два шага навстречу капитану, чтобы пожать тому руку.
Просторный и светлый кабинет уполномоченного, с большим письменным столом и старинным книжным шкафом, всегда приводил Плетнева в чувство мечтательной зависти. «Хорошее местечко к пенсии выбил себе Илья Прокопьевич, — думал Плетнев, пожимая руку хозяина кабинета, — попов строить дело нехитрое».
— Давай, Сергей, присаживайся к столику на диван, потолкуем.
Поскольку день был нерабочий, то в отсутствие секретарши Никифоров сам демократично стал накрывать на стол обычные закуски в виде порезанной кружочками копченой колбасы и долек сыра. Подойдя к сейфу, он вынул из его железного нутра бутылку армянского коньяка.
— С этим напитком лучше думается, — щелкнул Никифоров пальцем по этикетке с пятью звездочками, — а подумать, Сережа, есть нам о чем.
Никифоров присел к столу и, открыв бутылку, разлил по маленьким рюмочкам коньяк. Взяв свою рюмочку, он отвалился на спинку дивана, пригубил немного коньяку.
— Чувствую, вся эта история осложнит нам жизнь. Тут к бабке не ходи.
Он выпил свой коньяк не чокаясь и, как бы спохватившись, предложил, указывая на стол:
— Ты давай не стесняйся — выпивай, закусывай.
Когда Плетнев выпил и начал закусывать, Никифоров как бы между прочим спросил:
— Сам-то ты чего обо всем этом думаешь?
Плетнев, прожевывая бутерброд, задумался:
— Думаю, произошло непонятное для науки явление, которое может быть использовано религиозными фанатиками для своей пропаганды.
— Правильно мыслишь, товарищ Плетнев, — усмехнулся Никифоров, вновь разливая коньяк, — только не это меня сейчас безпокоит. Непонятное, да и Бог с ним. Только вот областная партийная конференция через три дня, а тут словно диверсия какая. Проблема в том, что эту застывшую девицу невозможно увезти из дома. Хотя я твоему Панину подкинул идейку со всех очевидцев взять подписки о неразглашении, да вряд ли это сильно поможет. Слухи по городу все равно расползутся. Вот нездоровый ажиотаж среди населения нам и обезпечен.
Уполномоченный посмотрел на свою рюмку с коньяком, а затем перевел взгляд на Плетнева.
— Слушай, Сергей, может, в вино этой девице что-нибудь подсыпали, а? Ты проверял? — белесые глаза уполномоченного смотрели на капитана не мигая.
Плетнев смутился и отвел взгляд.
— Вино и закуски уже на экспертизу отправили, результаты завтра будут. Но у меня вот какая мысль, Илья Прокопьевич. Надо бы вызвать какого-нибудь крупного ученого, чтобы он мог с научной точки зрения объяснить, что же произошло.
— Об этом я уже думал. Ученого мы найдем и всё с его помощью объясним. Только вот невежественные массы обуяны жаждой видеть чудо. И им эти объяснения ученого — что мертвому припарка. Им, Сережа, вообще никаких объяснений не надо, им вынь да положь каменную девку, а уж объяснение они сами найдут. А вот когда у дома соберутся толпы народа, то как прикажешь Первому докладывать? Что мы ему скажем? Извините, мол, товарищ Ефремов, но произошло незапланированное чудо, которое, по авторитетному мнению ученых, вовсе и не чудо. И куда он нас с тобою пошлет с этими объяснениями?
— Тогда надо как можно быстрее найти способ увезти подальше эту Зою Карнаухову, а пока держать дом под усиленной охраной и принять меры против скопления народа.
— Под охраной дом можно держать сколько угодно, но вот насчет народа я сильно сомневаюсь. Логика-то простая: охраняют — значит, там действительно есть что скрывать.
— Так что же делать? — в голосе Плетнева слышалась явная растерянность.
— Работать, Сережа, работать. Ты устрой контрпропаганду, ну чего мне тебя учить. Зашли в толпу людей, пусть говорят, что всё это выдумки, что, мол, они сами видели, что нет там никакой каменной девки. Ну и всё в этом ключе. А насчет научного светила я уже позаботился. У меня в Москве один очень хороший знакомый, профессор Нижегородский. Это тебе не хухры-мухры, настоящий ученый, материалист до мозга костей. Завтра он уже приезжает, вот и пусть кумекает, как всё это объяснить с научной точки зрения. Да и главное, поможет эту девку из дома убрать. Епископу, опять же, позвоню, пусть с амвона объявит народу, что всё это выдумки и никто там не стоит. Это будет, пожалуй, самый продуктивный контраргумент.
— А Епископ согласится? Ведь этот случай церковникам на руку.
— Иероним-то? А чего ему возражать? Не в его интересах. В свое время наш почтенный архиерей четыре года на Беломорканале киркой махал, и это, надеюсь, весьма поспособствовало здравомыслию.
На этот раз, перед тем как выпить, они чокнулись. Никифоров пососал дольку лимона и вдруг рассмеялся. На вопросительный взгляд Плетнева махнул рукой.
— Да так, вспомнил, как мы пару лет назад с этим профессором Нижегородским в Москве встретились, а он мне говорит: «Для меня, Илья Прокопьевич, не существует такого явления, которого я не могу обнаружить современными приборами. Значит, и Бога для меня не существует». А я ему говорю: так, выходит, для тебя, Константин Федорович, и любви не существует, ведь ее никакими приборами тоже нельзя обнаружить? А он мне знаешь что отвечает?
— Что? — заинтересованно переспросил Плетнев, пережевывая бутерброд с сыром.
— Любви, говорит, тоже не существует, это просто физиологическое влечение полов. Вот уж рассмешил меня профессор, — самодовольно рассмеялся Никифоров, подмигнув Плетневу, — я-то помню, как он сам, еще будучи студентом, страстно влюбился в однокурсницу, а та ему от ворот поворот. Да, кстати, его студенческая пассия теперь у нас в мединституте преподает, а вот я их тут и повстречаю. Пусть поговорят о том, что любви не существует. Впрочем, всё это лирика, — сказал он, вставая из-за стола, — расслабляться нам не след, так что давай, капитан, работай и держи меня в курсе.
Рис. Ильи Одинцова.
