Дедушка Митрофан и бабушка Маруся

Ребенку, у которого зимняя обувь превосходного качества градуируется от +5 до –15 и от –15 до –30, трудно или даже невозможно понять неописуемое счастье девочки, жившей в подмосковном городке всего лет эдак 50 назад, выпущенной на волю в разных ботинках.

Мама просила своих жильцов, чтобы те не отпускали 9-летнюю Наташку на мороз – ну нет у нее ботинок, ни зимних, никаких! Ну что она может сделать?! Крутится одна, работает в Москве, еще два старших есть-пить просят. Так уж не пускайте, присмотрите, люди добрые! А Наташке гулять хочется, там вона какие горки! Да жильцы-то, чай, не вечно следить будут, кому неродное-то дитя сдалось! Наташка весь день рылась, отрыла-таки башмаки! Уж больно гулять охота! Разные? Один одного брата, другой – другого? Вы что? Не понимаете, ГУЛЯТЬ ОХОТА?! Нацепила башмаки. Так они не зимние! Это что, на рыбьем меху, что ли? Да ну! Пусть разные, на пять размеров больше, поймите, это просто ОБУВЬ! И на горку.

Это не жалостная картинка, выдуманная мной для назидания, – это мне рассказывала о себе милейшая бабушка одноклассницы моего сына.

Кто не жалел, что вовремя не расспросил своих родителей, бабушек, дедушек об их жизни, что не записал слышанное? Все жалеют и никто не записывает. В детстве кажется, что они вечно будут с нами, да и рассказы их хоть и интересно слушать, однако думается, что так со всеми бывает. Теперь только я знаю, что так, как с ними, со всеми не бывает. Я ОЧЕНЬ далека от мысли, что раньше было всё хорошо и все были хорошие и вообще всё было раньше. «Жизнь у вас какая-то искусственная, надуманная, проблемы смешные, жизни вы вообще не видели, не знаете», – так нередко думает поколение наших родителей. Когда мы в детстве мечтали об итальянских сапогах, папа стыдил нас тем, что ходил в школу в лаптях. Это тоже неправильно. Каждому человеку, каждому поколению выпадает на долю свой крест. Одним – огонь, другим – вода, третьим – безумные информационные технологии и комфорт. Нашим бабушкам и родителям приходилось голодать, нам и нашим детям приходится бороться с искушениями и соблазнами сытой жизни. Им приходилось выживать физически, нашим детям придется выживать нравственно. Что труднее?

Ясно одно: наша сегодняшняя жизнь сильно отличается от жизни прошлых поколений. Всегда ли поколения отделяет такая пропасть непонимания? Судя по тому, что в стародавние времена внучке доставался заветный сундучок с нарядами ее бабушки, ясно, что время не неслось так стремительно в пределах двух поколений.

Маруся в 13 лет

Сытый голодного не разумеет.

Может быть, мы были меньше избалованы и менее сыты и потому слушать бабушку, уютно устроившись на ее мягком животе, любили бесконечно.

А теперь, пройдя свой путь в лучшем случае до середины, все чаще я обращаюсь к бабушке с мольбой и просьбой к ее опыту.

Рафинированность наших детей – не их вина, но их беда.

В качестве восполнения пробелов воспитания своих детей приступаю к повествованию о тех людях и тех судьбах, которые уже не повторятся и не должны быть забыты.

Маруся и Митрофан

Накануне свадьбы Марусе приснился сон. Она идет по полю, покрытому цветами, а навстречу – старичок

Накануне свадьбы Марусе приснился сон. Она идет по полю, покрытому необыкновенными цветами, красота и благоухание которых источают радость. Ей хорошо, и она не может надивиться: бывает ли такое? и за что ей это? В центре поля ее встречает старичок, с лицом, которое бывает только у святых или очень мудрых людей. Он ласково смотрит на Марусю и спрашивает: «Хорошо тебе здесь?» Говорить Маруся не в силах, она просто в полном счастье смотрит на старичка, а он ей отвечает: «Иди, дальше еще лучше будет!»

***

Митрофан в 23 года

***

Самым большим счастьем моего детства был, конечно, Крым. Каждый год 3 июля мы уезжали до конца лета туда, к бабушке. Недели за две мы с сестрой садились в «такси», сооруженное из стульев, а на «вокзале» пересаживались в «поезд», с большим комфортом устроенный нами в шкафу. Никогда не скучали мы в Крыму по дому. Что оставляли мы здесь, в пыльной столице? Вечно зеленые яблоки и бледно-розовые чахлые вишни за окном? В Крыму нас всегда ждал какой-то немыслимый праздник жизни. Самая главная наша радость – это, конечно, МОРЕ. Здесь мы полюбили его навсегда. Когда в сентябре наши одноклассники рассказывали нам про Оку или Волгу, мы не разделяли с ними восторгов среднеполосного отдыха. Река, как ни широка и ни знаменита она, просто не может сравниться с МОРЕМ. А немыслимой красоты горы, с их многочисленными пещерами и бездонками, в которые обреченное баранье стадо неизбежно следует за своим оступившимся вожаком? Ароматный лимонный татарник, голубые тучки бабочек, чабрец, ночи под звездами на Замане, полный любовных тайн Бахчисарай, Севастополь… Я уже не говорю про персики и черешню прямо с дерева.

Но была и еще радость, которую мы тогда, принимая как должную, не осознавали вполне. Это была наша бабушка. Какой должна быть бабушка, не мама, а именно бабушка? Что ценят в ней внуки? Мудрость, которая равняется для ребенка умению понять и простить, покрыть от строгости родительской. Без сомнения, бабушка должна быть уютной: здорово, если она хорошо готовит, если нет – пусть умеет баловать внуков, как знает. Моя бабушка готовить не просто умела, она делала это божественно, вкус каждого ее блюда я помню до сих пор и стараюсь повторить. От бабушки веяло каким-то благополучием, и дело здесь не в благосостоянии. Просто вся жизнь ее была подчинена определенным законам, выработанным в течение жизни, в которой у нее царил торжественный порядок во всем. Она очень ревниво охраняла свой порядок: мы никогда не смели сидеть и тем более прыгать на идеально гладко застланной постели, украшенной башенкой из подушек и кружевным подзором. Белье ее было всегда душистым и хрустело, потому что она его крахмалила. Всё у бабушки было опрятно до невозможности (она гладила даже носки!). Она не позволяла выходить из-за стола по нужде, не любила нарушать режим. И хотя у нас в доме была полная воля (прыгаем, где хотим, едим, когда и что хотим), нас бабушкин порядок не стеснял, нам нравилось подчиняться ему, был в нем залог незыблемости, надежности. И потом, неизбежные у таких бесшабашных натур, как наши, нарушения порядка (правда, из любви к бабушке очень редкие) она воспринимала так кротко, что становилось просто стыдно.

Бабушка Маруся с дочерью и внучкой

Моя бабушка была самая настоящая бабушка.

Когда все улягутся спать и черная южная ночь станет еще чернее от затворенных ставен, она стоит на коленях долго-долго

Нет, тогда я не знала, что любовь моя к бабушке и восхищение ею связано с тем, что в ней происходит христианское преображение души. Тогда мне вовсе не нравилось, что она, когда все улягутся спать и черная южная ночь станет еще чернее от затворенных ставен, в платочке стоит на коленях долго-долго. Это отпугивало меня в родной бабушке, было чужим и непонятным. А просфоры, которыми она нас кормила, доставая их из надушенного платка, «на дорожку», когда мы отправлялись в горы, я просто выплевывала по дороге к автобусу. Не нравилось мне и выстаивать долгие очереди в августовскую жару в церкви на Яблочный Спас пусть даже с очень красивой фруктовой корзинкой. Я не понимала, чему так радуется бабушка, почему делит на всех освященное яблочко – ведь всего полно! И когда, к огромной радости бабушки, меня повели крестить, здесь же, в Крыму, мне нравилось только то, что мое новое платье в цветочек отбрасывает цветную тень и что потом меня поведут в кафе-мороженое. А бабушка… чего она плачет с улыбкой на глазах? Нет, всё это было мне чужим даже в моей любимой бабушке. Радовало только то, что она не пугает меня «Боженькой», Который непременно «накажет», как это говорили другие бабульки, и не заставляет меня причащаться, и вообще все это – то, что мне так чуждо, – она скромно проживает сама, никому ничего не навязывая, а просто излучая на всех то, что дает ей сокровенная жизнь ее сердца: уважение, необыкновенную щедрость, заботливость и – может быть, самое главное – неосуждение.

Во всей своей жизни я, к неописуемому моему удивлению, встретила лишь двоих не любивших бабушку. И это был первый крест для моего сознания.

Врожденное ее благородство, безусловное уважение ко всем без исключения делало и в моих глазах важным каждого человека. Все становились не такими злыми, не такими страшными, даже само безумие обретало смысл.

Алла

Алла была страшным беззубым, тощим, лохматым существом, с какими-то дикими глазами, которые никогда не задерживались более секунды на одном предмете. Когда она приходила к бабушке, громким басом выкрикивая какие-то обрывки слов, которые понимала только бабушка, я пряталась за ее спину, украдкой поглядывая на странное, но любопытное для меня существо. Алла была дочерью дедушкиных друзей. Лишенная разума, она довольно рано осталась еще и круглой сиротой. Временами разум ее так мутнел, что приходилось срочно запирать ее в Бахчисарае, в специальной клинике. Как-то раз мне довелось видеть это жуткое местечко: роскошная Чуфут-Кале, сплошь испещренная жилищами подвижников, где человеческий разум искал соединения с сердцем и в некоторых человеческих существах достигал своих вершин, пребывая на земле и постоянно предстоя Богу, а у подножия гор – лишенные рассудка заключенные в небольшом плоском манеже, окруженном невеселыми корпусами, бродили, закинув за спину руки, сидели покачиваясь, дико улыбались или резали воздух нечеловеческими звуками. Потерявшиеся в закоулках собственного разума, водимые случайным обрывком мысли дикие существа. Тоже люди. Вот сюда и привозили бедную Аллу в те моменты, когда она становилась, что называется, буйной. Алла очень возмущалась, просила защиты у бабушки, а потом, посидев в клинике неделю, неизменно сбегала. В остальное время она где-то работала, получала какие-то деньги и проедала их в три дня. Планировать финансы она, конечно, не умела и прочие 20 с лишним дней до следующей зарплаты столовалась, разумеется, у бабушки.

– Тетя Маруся! – гремел ее бас в коридоре.

– А, Аллочка, заходи.

– Тетя Маруся, денег нет, украли. Только вчера зарплату получила, так украли! Бессовестные, а, тетя Маруся?!

– Аллочка, сколько раз я тебе говорила: приноси мне, я буду выдавать тебе понемногу – тебе и хватит на весь месяц. А ты опять конфет налопалась на все деньги!

– Я немножко купила, правда, тетя Маруся, а потом украли, всё до копейки. Дай денег, тетя Маруся.

Бабушка денег Алле не давала, только на обратный проезд, посадив ее в троллейбус, – Алла и эти деньги спустила бы в первой кондитерской: сладкое она любила до трясучки, ела в буквальном смысле килограммами и за один присест. Мы всегда удивлялись, куда деваются съеденные калории: тоща она была, как кощей. Вот бабушка ее и кормила – кому она еще была нужна!

Лето Господне

Как три семьи жили в одной небольшой квартире? Мир в доме царил благодаря бабушкиному терпению и смирению

Терпение у бабушки было безграничным. Жила она в хорошенькой квартирке в самом центре Симферополя. Квартира эта была частью старинного особняка, с необыкновенной красоты тяжелыми резными дверями, лепниной на высоких потолках, красивыми старинными же ставнями. Квартирку эту из трех комнат, одна из которых была проходной, бабушка разделяла со своими сыновьями и их семьями. Как три семьи жили в одной небольшой квартире и умудрились не возненавидеть друг друга? Уверена, что мир в их доме царил благодаря бабушкиному великому терпению и смирению. Летом и без того битком набитая квартира пополнялась новыми шумными постояльцами – нами. Мы – это мама, я и две мои сестры. Сейчас мне кажется это невероятным, но тогда я не видела ничего стеснительного в житье в одной комнате с бабушкой и семьей ее младшего сына, напротив – было очень весело. Дедушка в свое время добыл обширную библиотеку, содержащую всю мировую классику и множество пластинок. Кроме того, наш дядя - младший сын дедушки с бабушкой - увлекался ювелирным делом и альпинизмом. Так что скучать нам не приходилось. Наигравшись в камушки, мы брали палатки, огромные рюкзаки и через горы шли к морю, хранимые бабушкиными молитвами, а потом усталые, но счастливые возвращались к ее бесконечным пирогам и компотам. Это был рай. Но что приходилось терпеть самой бабушке в столь густо населенной людьми и страстями квартирке, одному Богу известно!

***

Иногда, очень редко, всего, кажется, раза два, бабушка приезжала к нам зимой, и снова в нашей жизни водворялось здоровое благополучие, распорядок. Было бесконечно приятно встречать после школы бабушку, всегда сияющую, с румяными щеками, милым шиньоном на голове, такую уютную, вкусно пахнущую борщом и пирожками.

Именно здесь, у нас дома, мы неизменно требовали рассказывать нам одни и те же истории из бабушкиной жизни, которые со временем знали наизусть.

***

– Расскажи, как ты познакомилась с дедушкой!

– Да уж рассказывала сто раз.

Но по бабушкиным глазам, улыбке и румянцу я знаю, что ей приятно вспоминать всё это.

– Да как познакомились? Он когда приехал к нам в Окуловку, так все всполошились: таких красавцев никто не видал у нас. У нас все блондины, спокойные такие, скромные, тихие, а этот горячий такой, веселый. Он сразу всех покорил.

– И ты влюбилась?

– Не-е-ет. Я была самая незаметная, скромная (бабушка имела в виду внешность, а не качество характера). Я и не смела думать о нем. А он вот выбрал меня. Чем я ему приглянулась, не знаю.

– И ты согласилась? – с восторгом предвкушаю я.

– А конечно. Но полюбила я его позже. Дружно мы жили с моим муженьком, душа в душу.

Маруся в период знакомства с Митрофаном

Главное, что отличало мою бабушку от остальных взрослых и что поражало меня еще в детстве, – это ее уважение к каждому. Ко всем без исключения. К ничтожным (в глазах остальных) людишкам. К подлым, в том числе делавшим подлости ей самой. К нам, детям. (А что? Думаете, дети не нуждаются в уважении? Или думаете, мы, взрослые, так часто бываем уважительны к нашим детям?) Никто не мог повлиять на меня так быстро и мягко, как бабушка. Я могла сколько угодно упираться рогами, спорить и отстаивать свою точку зрения, сколько бы до посинения на меня ни кричали взрослые. Но стоило бабушке сказать мне ласково два слова (и дело тут было именно в уважении, которое обезоруживало, разливая ответную мягкость в моем строптивом сердце, а не во внешней вежливости), и я, не узнавая себя, кротко соглашалась на все ее предложения.

Почтение образа Божия в каждом – это и есть интеллигентность

А ее отношение к тем, кого я, по неразумию, считала кончеными людьми, не подлежащими исправлению во веки веков! Меня потрясало, как она может с таким почтением отзываться об одном нашем общем знакомом, который и сам по себе не вызывал теплых чувств, а уж особенно дурно он вел себя по отношению именно к ней. А она в письмах пишет: «Большой привет Х.Х.» Или «Уважаемый Х.Х.» И ни словом, ни намеком о нанесенных ей обидах! Сейчас ее поведение я прекрасно понимаю и могу себе объяснить: моя бабушка – из тех немногих людей в моей жизни, в которых так очевидны плоды веры. Она не просто была предана Богу, не просто регулярно ходила в церковь и крестила своих детей и внуков в самые глухие годы, но в ней христианская закваска (не теория – она не так уж много знала, молилась без Молитвослова, своими словами, с жадностью читала лишь то немногое, что можно было достать в то время, – а именно постоянное внутреннее искание Христа) преображала изо дня в день ее существо, и в первую очередь это выражалось именно в уважении – в почтении образа Божия в каждом. Это, по моему глубокому убеждению, и есть интеллигентность, и происхождение тут ни при чем. Почтение в каждом образа Божия делает человека благородным, и его самого уже нельзя не уважать. От этих людей исходит такая спокойная, могучая сила, они полны такого достоинства, что не почувствовать этого не может даже самый потерявшийся в жизни, самый завравшийся и ничтожный человек. Так оно и было с моей бабушкой.

Помню ее рассказ о том, как ей по должности (она была бухгалтером) пришлось посадить человека в тюрьму. Какой-то проворовавшийся работничек, уже не помню всей интриги, совершал неоднократно финансовые преступления. Бабушке пришлось его обличить (как всегда, с присущими ей простотой, мягкостью и – главное! – без осуждения). Нет, он не как кроткий ягненок воспринял ее обличения, он угрожал ей и свирепел, но не сумел ее смутить. Позже, когда переводили его по городу в тюрьму, она с любовью подала ему гостинцев, он уже не свирепел и гостинец принял.

Вот это царственное внутреннее достоинство, основанное на почтении образа Божия в себе и в каждом, и льется из ее глаз на фотографиях. И сколько угодно, милые барышни, вы могли бегать к парикмахеру и шить новые платья, чтобы в самом обворожительном виде проплыть мимо окон завидного жениха! Митрофан был пленен именно тем, что излучали глаза Маруси.

***

Маруся предупредила сразу своего жениха, что верит в Бога и что, если это смущает его, он может еще раз подумать. «Да ходи, сколько хочешь, в свою церковь, а я тебя буду встречать».

– И встречал, всю жизнь. Сам, правда, никогда не ходил. Время такое было, да и большой начальник он был, – оправдывала его бабушка.

***

Мой прадедушка Владимир, Марусин папа, не очень обрадовался ее выбору. Маруся была его любимицей, верной спутницей во всех его походах – в церковь засветло или в лесную глушь за малиной и грибами. Ей он желал самого лучшего мужа. А Митрофан? Ну что за жених? Романтик! Дров заранее не заготовит, в поленичку не сложит, зато вернется из командировки и серенаду у окна Марусиного поет. Я в восторге от своего дедушки, а бабушка моя со стыда сгорала – никто отродясь в Окуловке серенад под окнами не распевал. Но прадедушка ошибался: это именно его Бог послал его любимой дочери по его же горячим молитвам.

***

Венчания не было. До ближайшей церкви далеко, и очень трудно тогда было всё устроить. Но брак, конечно, был заключен на небесах.

Вот и началось шествие Маруси по тому цветочному полю. И старичок был прав: чем дальше, тем радостней.

***

– Бабушка, а расскажи, как ты готовить научилась!

– А так. Сначала ничегошеньки не умела.

– А как же ты любимого мужа кормила? (Я всё знаю наперед, но слушать могу сколько угодно.)

– А так. Сначала папа нам каждое утро корзинку с едой приносил: пирожки мамины, хлеб горячий, картошечка. А потом потихоньку научилась. Особенно когда переехали мы на море. Там другая жизнь началась.

– Расскажи про Ак-мечеть. (Этот прибрежный городок мы знаем не хуже бабушки – несколько лет подряд отдыхали здесь, только он теперь называется Черноморское.)

– Да вот. Диму (так бабушка всегда называла Митрофана, мне не нравится это, Митрофан – так красиво, но бабушка всегда стеснялась этого имени) в командировку послали в Крым. А когда он вернулся, не захотел и недели ждать. «Поедем, – говорит, – это такая земля, Маруся! Море, фрукты, что ты!» И поехали. В Ак-мечеть. Это в 38-м. Это Жеке (брат моей мамы, первенец Маруси и Митрофана) два года было.

– А тебе понравилось в Крыму?

– А конечно!

***

Митрофан с первенцем до войны

Вскоре Митрофана перевели в большой прекрасный город на двух морях – Керчь. Через пролив Керченский – Тихорецк, откуда Митрофан был родом и где жили все его родные. Здесь всего за три месяца до войны в марте 1941-го родилась Надежда, моя мама.

– Ваша мама была мне подарком! Жека кричал, не унимаясь, когда был маленьким. А Надя моя такая тихая. Положишь ее на веранде, она смотрит на листочки долго-долго и заснет. Такое дитя! И всегда была послушная.

Думаю, бабушка была в апогее счастья: любимый муж, двое прекрасных детей, дом…

Война

Вот не знаю, что сталось бы с нами, нагрянь сегодня та война. Да нет, конечно, то же, что и с ними, – расставила бы всё на свои места: выделила бы благородных, обнаружила страсти, научила ценить главное и напоила горем до краев.

Паром скоро будет уже на другом берегу, а их лодочка доплывет ли вообще? Но лодочка доплыла, а вот паром…

Бомбить Крым и Кавказ стали сразу, люди прятались в катакомбах и древних гробницах. Наде три месяца, Жене – 4 года. Дедушку – в танковые войска. Но сначала надо устроить любимых. Надо перевезти их через Керченский пролив, в Тихорецк, к родным. На паром очереди немыслимые, многодневные. Дедушка стоит ночами напролет, не спит, не ест. Что будет, если он не достанет билетов? Он делает всё, что может. Бабушка тоже: она молится. И вот после трех ночей непрерывного стояния в порту дедушка еле живой приходит домой, садится на пол и рыдает, как ребенок. «Не достал билетов, Маруся, погибнут мои дети!» Маруся продолжает молиться. Дедушка бегает по порту и наконец достает какую-то жалкую лодку, отдав почти все, что было ценного. Побросав все вещи (свое гнездышко дедушка с бабушкой устроили на славу – кто думал, что придется всё бросить?), они прыгают в лодку и, медленно отплывая от берега, видят тот самый паром, на который им не досталось билетов. Дедушка страдает: паром споро рассекает волны, скоро он будет уже на другом берегу, а их худая лодочка доплывет ли вообще до берега? Но лодочка доплыла, а вот паром… Когда он достиг середины Керченского пролива, началась бомбежка, паром пошел ко дну, погибли все. Дедушка был поражен. «Маруся, как же это?»

Маруся была не из бойких. Тихая, скромная. «Погибнут с тобой мои дети», – не раз повторял дедушка, уходя на фронт. Но у бабушки была другая сила, та, которая в немощи совершается. В случае с паромом сила ее молитвы первый раз столь явно проявилась. Потом много раз за всю войну бабушке будет сопутствовать сила ее горячих молитв вопреки очевидной невозможности спасения. Дедушка напрасно так переживал за своих детей.

Та же сила помогала и Марусиной маме, Прасковье. Однажды снаряд упал возле самого ее крыльца. Прасковья не убежала, а стала креститься, снаряд покрутился и замер, не разорвавшись.

***

Кубань. Тихорецк, а позже Кропоткин. Малорусская семья дедушки. Его мать – Дарья, его бабушка – Дарья Игнатьевна и его тетя – Марфа. Все скульптурные характеры. Про них стоит сказать отдельно.

Мать ни учиться не отпустила, ни замуж. За ее жениха выдали сестру – она старше

Мать дедушки, Дарья, не отличалась ни красотой, ни хорошим характером. Трофим – будущий дедушкин отец, пришел свататься не к ней, а к ее сестре – красавице Марфе. Марфа была редкостной мастерицей-белошвейкой, богатые люди заказывали ей тончайшее белье и уход за ним. Вот в одной такой богатой семье, которую Марфа обшивала, были так поражены ее дивным пением, которым она сопровождала свою работу, что предложили отправить за свой счет учиться вокалу. И что же? Мать, Дарья Игнатьевна, не отпустила хорошую работницу, как не пустила ее позже замуж за Трофима. За него выдали ее сестру – она старше. Звучит, будто это было в стародавние времена в тридевятом царстве, а это всего-навсего мои прабабушка и прадедушка! Марфуша – еще один пример неограниченной власти родительской. Марфа смотрит с фотографии царицей. Красоты неземной! А по бабушкиным рассказам, неземной же и доброты.

Марфа

– А так. Мать не пустила.

– Это твоя свекровь, Дарья?

– Она.

– А как так могло быть? Что значит «не пустила»? Взяла бы да и ушла!

– Нет, она мать любила и уважала и навсегда осталась при ней. А жених у нее был, она всю жизнь хранила его фотографию, всё обещала рассказать про него, да так и не случилось.

Безумно жаль! Я так полюбила мою далекую во времени, но такую близкую сердцу родственницу. Мне непонятно, что могло остановить эту царицу, эту дивную женщину на пути к своему счастью? Эгоизм матери, которая самовластно присвоила ее молодость, заставив служить себе? Да, Марфа, по рассказам бабушки, была кроткая, но разве это смирение – приносить в жертву эгоизму свое счастье?! Сильна же была власть этой Дарьи. Так и прожила Марфа при своей деспотичной мамаше всю жизнь (Дарья Игнатьевна прожила больше 100 лет!) и никогда не роптала.

Так вот эта Дарья Игнатьевна хоть и приняла мою бабушку с детьми, да потом всю дорогу попрекала, нагружала работой. Бабушка моя моет пол (она чистюля была необыкновенная). Дарья с ухмылкой смотрит, ждет конца работы:

– Это что, пол чистый? А ну всё сначала давай!

Потом настал голод. Дарья возвысила свой ропот:

– Самим есть нечего, а тут эти!

– Постыдись, мама, может, ради этих детей нас до сих пор еще не разбомбили! – отводит гром Марфуша.

Марфа всё отдавала детям, любила их невозможно. И очень страдала, когда Надя, взяв крохотный кусочек хлеба, просила: «Посыпь, посыпь!» – а посыпать было нечем.

Сытый голодного, конечно, не разумеет. Когда мои дети говорят мне, что они есть хотят, а от борща, плова и прочей человеческой пищи отказываются, это, конечно, не про голод – про лакомство. Как-то мой муж слышал разговор двух старушек в храме, которые соглашались с тем, что голод во время войны был только зимой да весной, а к лету он кончался – ведь уже сныть росла! В самом деле, если есть сныть – какой же это голод!

Ели всё подряд. Соседи посостоятельней чистят картошку, тонко, как только возможно, срезая кожуру, а Марфа с бабушкой подстерегут очистки, достанут из помоев, отмоют, отварят – вот и ужин! Вскоре бабушка нанялась к людям побогаче полоть огороды, за что ей давали немного овощей. Да чего только не делала, чтобы детей прокормить: и дрова заготавливала, таская тяжелые бревна, и пни корчевала, и тяжеленные мешки на себе – тачки не было. Так и заработала свою грыжу. Я хорошо это помню – она всю жизнь не давала ей покоя.

Это какая-то неземная добродетель – как с замужеством, так и с голодом. Вот история с кукурузой

Многого не могу понять в действиях двух этих женщин – моей бабушки и ее доброй подруги, тети моего дедушки, Марфы. Это какая-то неземная добродетель – как с замужеством Марфиным, так и с голодом. Была у Дарьи Игнатьевны квартирантка, которую та очень почитала: она была женщина зажиточная, не то что Маруся, которая сарафан себе из простыни сшила (ведь всё пришлось бросить в Керчи). Она не голодала, но когда ее позвали родственники в более хлебный край, она тотчас собралась и уехала, поручив Марфе приглядывать за ее добром. Приглядывая, Марфа обнаружила в комоде огромные запасы сухой кукурузы – основное богатство в голод! Позвала бабушку и стала с ней советоваться. Думаете, совет был о том, сколько можно взять, чтобы накормить детей? Или о том, можно ли взять? Даже не об этом! Совет был о том, что делать с зернами, которые начал пожирать жук или моль (шашель, кажется, или кто там любит кукурузу, не знаю), чтобы, когда вернется хозяйка этого золотого сокровища, отдать ей всё в целости и сохранности: просили ведь приглядывать!

– Бабушка! Эта бессердечная женщина, которая глядела спокойно на голодающих детей, сама, уезжая, должна была завещать вам всё свое добро! Она от сытости уехала к еще большей сытости, а вы погибали, с детьми! Я бы ни секунды не задумалась, взяла бы и накормила детей!

– Что ты? Как можно!

– И что, она, вернувшись, наверное, со смеху умерла над вами?!

– Да просто взяла свою кукурузу – и всё! – смеется бабушка.

Да, я забыла, у моей бабушки нет органа, которым обычные смертные осуждают!

Так и голодали эти святые, пока бабушку, как бухгалтера, не взяли на работу в детский сад вместе с детьми. Вот тогда настали сытые времена – все-таки детей в саду кормили. Тогда даже Дарья Игнатьевна зауважала невестку, стала ею гордиться и приговаривать: «Наша Марийка – бухалтИр!»

Были они и в оккупации. Не помню, чтобы бабушка называла немцев «проклятыми фашистами», как-то вообще высказывала неприязнь.

– Люди как люди. Надю мою очень любили, прикармливали.

Хотя было всякое. Однажды бабушка возле железной дороги собирала в корзинку уголь – печь растопить. Немец схватил: шпионка, мол. Бабушка, что помнила по-немецки, стала объяснять: kinder, мол. Еле отпустил.

А один раз спасла ее Дарья Игнатьевна от поругания. Зашли к ним в избу немцы и румыны и давай к Марусе приставать, детей даже не постыдились. Бабушка ни жива ни мертва, думала: конец пришел. Вдруг из комнаты выходит привидение: белая рубаха, космы седые по плечам… завизжало привидение истошно и об пол хлопнулось. Румыны еле ноги унесли со страху. А привидение подобрало волосы и обернулось Дарьей Игнатьевной.

***

В мирное время живут-поживают, в военное – живут-выживают. Выживали и выжили. Мальчишки за годы к войне привыкли, а война «награждала» их своими страшными «дарами». Охотно собирали они всякие гильзы, снаряды, щедро рассыпанные войной по огородам и садам.

Это было еще в начале эвакуации, еще в Тихорецке. Дарья жила у самой железной дороги, которую, конечно, бомбили. Митрофан умолял мать перебраться с детьми в пригород. Так и сделали, но тут и случилась беда.

Бабушка с младшей дочерью на руках развешивает белье, Женька (ему 5) гуляет возле соседнего забора. А за забором мальчишки в пистоны играют. Мальчишек двое, одного мать позвала обедать, второй товарищ упорно работает с пистонами.

И вдруг – бах! И от товарища остаются только клочки, разметанные по вишням и абрикосам. Жека лежит, кажется, тоже бездыханный: его отделял от товарища невысокий забор.

Я не знаю, как молится мать, которая несет свое тело к сыну, лежащему без чувств, что выкрикивает она в своей немой молитве. Бабушка наклонилась к сыну: жив! Осколок попал в висок, у самого глаза. Быстро в больницу! После операции бабушке сказали, что надежды нет. И, наверное, не было, но бабушка молилась. Жеку спасли, но долго еще бабушке жить пришлось в больнице – вместе с мамой моей, конечно.

В больнице ее останавливали: «Куда ты с ребенком на ночь глядя?» Но бабушка не в ночь глядела – в жизнь

Больницу не раз бомбили, ведь рядом располагалась летная школа. Когда завывала сирена, раненые, кто как мог, ковыляли к бомбоубежищу, но Женю нельзя было тревожить, и бабушка собирала все подушки в палате, накрывала ими детей, а сама молилась. Вопреки приговору врачей и к их изумлению, Женя шел на поправку, бабушка засобиралась домой: ребенку нужен просто покой и перевязки, медицина свое дело уже сделала. Дома он скорее поправится! И бабушка, подписав все бумаги по возложению ответственности на себя, однажды к вечеру собрала все вещи, погрузила детей на телегу и пошла домой. В больнице ее останавливали: «Куда ты на ночь глядя? До утра хоть подожди!» Но бабушка не в ночь глядела – духовный взор ее глядел прямо в жизнь. Не успела бабушка с детьми отойти и сотни шагов от больницы, налетели бомбардировщики и… снесли тот самый угол больницы, который четверть часа назад бабушка так решительно покинула.

***

Дети выжили с моей не бойкой, но такой сильной бабушкой, дедушка напрасно отчаивался. Выжил и дедушка. Вернулся с войны и забрал их обратно в Крым, теперь уже в Симферополь – областной центр Крыма. Его, как хорошего специалиста, назначили начальником отдела снабжения связи всего Крыма.

Жил этот большой начальник со своей семьей в старинном особняке… в полуподвальном помещении – большая комната с кухней. Сырость, полутьма. Но зато двор полон вишен, абрикосов, цветов и детей, детей. Народу столько, что сегодня они целый подъезд многоэтажки бы занимали и никто не узнавал бы соседа в лицо, уж во всяком случае не сильно интересовался бы его проблемами. А тогда жили одной большой семьей. Моя мама до сих пор дружит с друзьями детства из своего двора, созванивается и переписывается с их детьми, живущими и в Москве, и в Питере, и в Нью-Йорке.

Митрофан на мотоцикле

– Димка, чего ты так скромно живешь при такой-то должности? – спрашивали друзья.

– Зато я сплю спокойно, – отшучивался дедушка.

Он как-то вообще ничем не пользовался из своих привилегий, кроме, конечно, служебной машины с водителем, разъезжая на ней по многочисленным командировкам по всему Крыму. Быструю езду дедушка очень любил. Как-то ему посчастливилось выиграть в лотерею мотоцикл. У меня на стене висит его фото как раз на нем. Носился он и по горам, и к морю, всё пытался бабушку в коляске прокатить, но она, смеясь, отказывалась. Бабушка очень не любила этот мотоцикл. Дедушка за руль – бабушка в слезы:

– Митя, продай ты его!

Но не мотоцикл унес дедушкину жизнь. Его-то как раз он продал и подарил бабушке швейную машинку (на которой, кстати, шила и моя мама, и я начинала мои дизайнерские опыты).

1957 год. У бабушки с дедушкой уже трое детей. Женя – солдат, служит в армии в Германии, маме 16 лет, Володе – 4. На фото все такие счастливые. Они и были очень счастливы. Дедушка очень любил вывозить своих на природу: горы, море. И не только своих. На фотографиях дедушка с семьей всегда в центре огромной компании. Друзей у дедушки было огромное множество. Вскоре они будут идти за его гробом, наполнив все улицы Симферополя.

***

Дедушка собирается в очередную командировку. Бабушке не спится, ей отчего-то тревожно. Забывшись ненадолго, она видит множество пчел, которые ей почти не дают дышать.

«Митя, не уезжай!» – «Да что ты, Маруся?! Я скоро вернусь». – «Митя!!!» Дедушка разбился через несколько часов

– Митя, не надо, не уезжай!

– Да что ты, Маруся?! Я скоро вернусь, я всего на пару дней.

– Митя!

Дедушка разбился через несколько часов. Война, которая давно закончилась и не унесла его жизнь, все же настигла его. Долгое время после войны техника была неисправна. Машины, которые бегали по военным дорогам, наскоро подремонтировали и пустили на хозяйственные нужды. В этот раз дедушка ехал в Запорожье, за тяжелым кабелем, на полуторке. Видно, для старенькой машины огромная катушка кабеля была слишком тяжелой ношей. Выпал карданный вал, уперся в землю, машина начала стремительно переворачиваться.

– Прыгайте, Митрофан Трофимович! – едва успел выкрикнуть дедушкин водитель.

Водитель успел выпрыгнуть, дедушка тоже успел, но дверца ударила его в самый висок – насмерть. Ему было всего 46 лет.

***

Митрофан с младшим сыном незадолго до гибели

***

Бабушке было 42 года, когда она осталась вдовой, – ровно столько же ей еще предстояло прожить одной. Ни о каком замужестве не могло быть для нее и речи.

Первое время она каждый день бегала на могилу и плакала там до темноты. Потом старички, ходившие на могилу своего сына, уговорили ее не ходить так часто:

– Не надо, Мария Владимировна, так убиваться. Идите к деткам своим.

Бабушка их послушала. Благо, что горе свое она могла изливать в молитвах.

***

Постепенно жизнь вошла в новую колею, уже без друга дорогого, но не безутешную. Она стала жить детьми, внуками, вообще всеми, кто окружал ее. У бабушки было много подруг, к которым мы, приезжая, ходили в гости. Я всегда была уверена, что они наши родственницы.

История одной из них настолько удивительна, что стоит рассказать о ней особо.

Тетя Оля

Она жила в том дружном дворе, в который перевез Митрофан семью после войны. Я ее не помню, к тому времени, когда мы родились и стали ездить к бабушке в Крым, она уже умерла. А моя мама помнит ее как вздорную, крикливую, неухоженную женщину, вдову с одним сыном. Она целыми днями ходила в замасленном халате и покрикивала, хотя и без злости, на детвору и на сына Юру, который, приходя на побывку домой из ремесленного училища, просил у нее денег.

Однажды на площади перед училищем завязалась драка. Милиционер хотел выстрелить в воздух, его толкнули, и попал он в толпу мальчишек, прямо Юрке в голову. Ему было лет 15.

Тетя Оля осталась одна с собачкой Белибошкой. Выращивала цветы и работала в узле связи.

Все во дворе привыкли, что это не женщина, а хламида, и никто не пытался достать ее из ее неприглядной раковины. Что ж, война, вдовство и такое горе… Было ей далеко за 60.

Тетя Оля преобразилась: прическа, шляпка, платье… Скоро она распрощалась со всеми и уехала. Куда? К милому

Как вдруг… Тетя Оля преобразилась. Милая прическа, модная шляпка, элегантное платье. Скоро она распрощалась со всеми и уехала. Куда? К милому, в далекий город своей юности.

Когда-то Оля, миловидная девушка из многодетной бедной семьи, пылала любовью к парню из богатой семьи. По дороге на работу она делала огромный крюк, чтобы пройти мимо его окон. Сестры Сергея смеялись:

– Будешь плохо себя вести, мы тебя на Ольге женим!

Безнадежно влюбленная Оля вскоре вышла замуж, родила своего Юру, потом потеряла на войне мужа.

Сергей прошел свой жизненный путь, женился, вырастил детей и овдовел.

Как-то раз на базаре он встретил сестру Ольги, расспросил о ней, взял адрес, стал писать. Вот именно тогда и обзавелась тетя Оля прической и шляпкой. Вскоре они встретились, повспоминали, поплакали, а потом… поженились.

И вот под закат жизни пришла к Оле такая любовь, о какой она, проплывая мимо окон милого в юности, и не мечтала. Он надел ей на палец самое красивое толстое обручальное кольцо, засыпал ее подарками, возил на отдых. Однажды к молодоженам пришли Олины подруги. Она растерялась: не знаю, мол, чем угостить вас. Она стеснялась. А Сергей:

– Как не знаешь?

Распахнул холодильник, всё на стол вывалил, стал потчевать разными разностями.

Нежная поздняя любовь их длилась всего четыре года. В самолете у тети Оли случился инсульт. Она умерла сразу. Сергей был безутешен, на могиле рыдал, как ребенок, стоя на коленях.

***

Бабушка Маруся

Бабушка дружила и с друзьями своих детей, даже когда те расходились с ними. Она не теряла их из виду, продолжала писать им письма, в гости принимала, и это уже были ее друзья, ее истории.

Радость жизни переполняла бабушку. Странно, правда? Война, голод, смерть, а радость не убита!

И я всегда с нетерпением ждала от нее писем и тут же садилась за ответ. Я понимаю, что нас всех тянуло к ней. Много ли людей, проживших жизнь трудную и оставшихся светлыми? Она именно освещала всё, рядом с ней трагичное становилось не безнадежным, уродливое не таким отпугивающим, всё как-то облагораживалось, тревога отступала. Я таких людей, наверное, больше не встречала, слышала, конечно, читала, но в живую не видела. К тому же она была такая веселая. При всей своей строгости она была страшная хохотушка, заходилась в смехе до красноты. И всегда после этого просила у Господа прощения, а потом вспомнит и снова смеется. Какая-то радость жизни переполняла ее. Странно, правда? Война, голод, смерть, а радость не убита! А сейчас ни голода, ни войны, а люди развлекаться умеют, а радоваться – нет.

Она была глубоко религиозна, при этом я никогда ни о каких постах, ограничениях, наказаниях слыхом не слыхивала. Никто никуда не таскал нас насильно, никто не промывал мозгов, не пугал вечными муками, никогда не читала нам бабушка моралей. Она, конечно, мечтала, чтобы и ее дети и внуки ходили в храм и верили в Бога, но она умела ждать, давала место Самому Богу действовать в нас и молилась. И вот дождалась.

У моей старшей сестры родилась дочка. Муж сказал: вырастет – сама веру выберет. Сестра моя – человек, далекий от Церкви, как и все мы в то время, – не настаивала. Жили они возле Донского монастыря. Бабушка, приехавшая полюбоваться на правнучку, ходила на службы в Донской, и радости ее не было предела. Вот отец правнучки уехал в Италию, где жил с молодости, туда вскоре должна была за ним последовать и его молодая семья. Бабушка не паниковала, не хватала за горло мою сестру. А просто как-то вечером подарила ей книжечку про мытарства блаженной Феодоры. Сестра моя, человек рациональный, математик по образованию, книжку, к моему великому удивлению, прочитала, а потом и говорит:

– Бабушка, здесь сказано, что дети некрещеные не в раю будут, а вне его. Я хочу, чтобы моя дочь в раю жила. Идем крестить ее.

Бабушка тихо засияла:

– Пойдем, светик, покрестим.

Я на тот момент гостила у сестры, меня и назначила бабушка крестной. Сестра моя изъявила желание причаститься. А потом бабушка говорит мне:

– Ты теперь крестная, хорошо бы и тебе причаститься.

Как можно было отказать бабушке? Да к тому же и Донской производил на нас особое впечатление. Сестра моя вскоре уехала на много лет в Италию, а мы с мамой и другой сестрой стали прихожанами Донского.

Вот так тихо, без давления, назиданий, запугиваний свершила бабушка то, о чем мечтала всю жизнь.

***

Бабушка Маруся

Умерла моя бабушка под Успение 26 августа, а весть об этом принес нам наш духовник, когда мы с моим мужем и сестрой были в Псково-Печерском монастыре. Тут же наш духовник совершил по ней панихиду в Пещерах.

Когда мне трудно, я смотрю на ее фотографию. Я просто думаю о ней, просто смотрю – и мне становится хорошо

Она умерла в Крыму, ночью, тихо-тихо, просто глубоко вздохнув. Моему сыну повезло больше других: бабушка благословила его в моем животе. Я верю, что ему когда-то поможет ее благословение.

Она, конечно, была не святая. Но когда мне трудно, я смотрю на ее фотографию, я не молюсь ей, я просто думаю о ней, просто смотрю – и мне становится хорошо.