Памятник В.М. Шукшину на горе Пикет. Сульптор В. М. Клыков (1939–2007)
Раненое детство
Обычно считается, что вера формируется в детстве. Бывает, что юность несет утрату веры, но именно детские воспоминания питают, живят душу человека. Детская вера – это не только религиозная вера, но и вообще свет детства: родители, семья... У Шукшина, так уж сложилось, в детстве было мало гармонии и радости. Отца репрессировали, когда писатель был в младенческом возрасте.
«Забрали мужа. Выдумали глупость какую-то. Ночью зашли, он выскочил в сенцы, ну а в сенцах на него трое и навалились. Ребята перепугались. Наталья дрожит вся, а Василий губу прикусил аж до крови: мама, куда это батю? А самого как лихоманка бьет...»[1].
На мать, кроме тягот материального характера, в те голодные годы коллективизации легло клеймо жены врага народа со всеми последствиями. Неслучайно, пишут биографы Шукшина, эта боль, чувство ущемленного человеческого достоинства, ранимость, ощущение обиды у писателя были с детства. С детства же – и самое светлое: воспоминания о матери, сестре, алтайской природе – горе Пикет, реке Катуни, Чуйском тракте... И еще: пристальный взгляд на человека, недоумение о человеческой злости и жестокости – это тоже у писателя с детства.
«Шукшинская душевная боль имела явно общероссийские масштабы, мы унаследовали эту боль от собственных матерей и погибших отцов»[2], – писал о детстве друга Василий Белов.
В.М. Шукшин и В.И. Белов
Невозможно без внутреннего содрогания перечитывать горестные картины сиротства, голода, неустроенности, отчужденности, если не враждебности, окружающего мира в биографическом цикле рассказов «Из детских лет Ивана Попова». Перед нами пугающий образ опустошенного ребенка. Ваня Попов словно не знает даже азов нравственности. Он пытается курить, ворует в огородах, крадет книги из школьного шкафа, помогает матери в хищении колхозного сена, в тринадцатилетнем возрасте матерится и лжет, вынужденный участвовать во взрослых колхозных полевых работах. Не случайно автор отмечает, что на базаре в городе Ваню больше всего вдохновили жулики. Позднее Шукшин, рассказывая о творческой истории «Калины Красной», писал, что много было мальчишек, которые в голодном 1947-м году, подобно Егору Прокудину, сбились с доброго пути и пристали к ворам[3].
Попранная нравственность рождает растревоженную совесть, и весь ужас в том, что герои Шукшина не знают причин этих мук, не знают, как эти муки унять
Однако у читателя не появляется желания осудить за эти явные грехи ни героя, ни его мать, которая должна была бы научить, что воровать, лгать нехорошо. И автор не судит их. Герои коллективизации и военного времени словно существуют в ином нравственном бытии. Эти люди в прямом смысле выживают. Несмотря на стихию разрушения, несмотря на все усилия внешнего мира, – выживает семья. Именно поэтому так жалко смертельно раненную вилами кем-то из односельчан корову Райку – она не только член семьи, она материальное основание, она последняя надежда сохранить достоинство семьи. Неслучайно после гибели Райки в цикле рассказов появляется новая страница – уход в город. Однако Шукшин показывает, что даже ради выживания нельзя попирать нравственность: за это все равно приходится платить. Герои физически выживают в нечеловеческих условиях коллективизации и войны, но души их ранены, кажется, навсегда. Попранная нравственность рождает растревоженную совесть, и весь ужас этой растревоженной совести и души в том, что герои Шукшина не знают причин и истоков этих мук, тем более не знают, как эти муки унять. Часто они даже выдумывают преступления, которых не совершали, чтобы объяснить и себе, и окружающим смысл этой боли души. Максим из рассказа «Верую!» кается и плачет в милиции, что он разработал и продал американцам чертежи чудо-двигателя; Бронька Пупков кается в том, что «стрелил» и «промахнулся» в Гитлера; не спит ночами Матвей Рязанцев, недоумевая, почему душа растревожена – ведь «жил как все». По-настоящему осознанно плачет лишь Иван из последней пьесы «До третьих петухов», – это действительно он запустил бесов в монастырь.
Свой уход из деревни в голодном 1947-м году Шукшин воспринимал едва ли не как бегство, даже предательство, хотя покинуть деревню тогда было едва ли не единственным способом выжить. При этом, однако, не было никакой уверенности, что в деревне выживут оставленные им сестра и мать, продавшая единственную кормилицу-корову, чтобы отправить в город сына. Уход из родного дома в сознании Шукшина был предательством:
«Но произошла нравственная гибель человека... Так случилось, что он ушел от корней, ушел от истоков, ушел от матери. И, уйдя, – предал. Предал! Вольно или невольно, но случилось предательство, за которое он должен был поплатиться. Вопрос расплаты за содеянное меня живо волнует»[4], – говорил Василий Макарович о судьбе Егора Прокудина.
Современному человеку эти муки совести покажутся непонятными, анахронизмом, чем-то надуманным, даже глупостью. Но в творчестве Шукшина это станет важной линией, едва ли не основным мотивом блудного сына. Однако трагедия ситуации в том, что у шукшинского героя нет измерения Неба и Небесного Отца. А в деревне блудного сына никто не ждет, кроме матери. Кроме матери, ему некому сказать: я согрешил перед небом и пред тобою. Мать может простить сына, но она не может отпустить сыну грех, грех должен отпустить Кто-то другой...
Примечательно, что Егор Прокудин в «Калине красной» не открывается матери при встрече. Нещадное время и грех разделил самых близких людей – они чужие. В этом невыносимо трудно признаться. Но гениальная сцена документальной съемки бабушки Быстровой – «Куделихи» – показывает истинную трагедию героев: они не родные. Этот документальный момент как бы разрывает художественную реальность. Героями пережито, прожито так много, что просто «родная кровь» не может быть основанием родства. В этом подлинная трагедия фильма. Да, Егор рыдает и кричит в исступлении на фоне храма: «Господи, прости меня!» Но храм поруган и без креста...
Сам Шукшин так говорит об этом кульминационном моменте фильма:
«Посещение матери, как мне кажется, вывело его мятущуюся душу на вершину понимания. Он увидел, услышал, узнал, что никогда не замолить ему величайшего из человеческих грехов – греха перед матерью, никогда уже его больная совесть не заживет. Это понимание кажется мне наиболее поучительной минутой его судьбы. Но именно с этой минуты в него и вселяется некое безразличие ко всему, что может отнять у него проклятую им же самим собственную жизнь»[5].
В христианстве это «некое безразличие», возникшее от представления о том, что «этот грех не замолить», и тем более проклятие самого себя именуется отчаянием, и это одно из тяжелейших греховных состояний – болезней души.
Мотив отчуждения родных не раз встречается у Шукшина. В рассказе «Земляки» два брата, родственники, на пороге смерти. Но прощание перед смертью не состоится. Брат, пришедший к брату, не открывается и сам остается неузнанным. Они утратили родственную связь, теперь они даже не земляки. И речь идет не о подвиге Алексия, человека Божия, тайно, неузнанным, в доме родителей совершавшего молитвенный подвиг, ибо за поступком брата Гриньки, вышедшего, как видно, в большие люди, нет подвига: как открыться, если брат Анисим не способен узнать его? Годы, войны, голод, коллективизация, а главное, социальное положение разделили земляков...
Известно, что Шукшин мечтал оставить кинематограф, возвратиться в деревню и заняться писательством. Он считал, что деревня, родная земля способны не только творчески вдохновлять, «давать материал», темы, но и могут дать силы жить, а может, и понять главное в жизни. Василий Макарович винил себя в том, что он не вполне питается от этой почвы – сельской жизни, так как ушел от нее по собственной воле. Известно, что Шукшин с величайшим уважением, почти завистью смотрел на М.А. Шолохова – ему виделось, что старый писатель вдали от городской суеты творит, созидает величайшие творения; Шукшин об этом много говорит в своих интервью[6] во время съемок фильма «Они сражались за Родину» . Он не мог представить себе, что автор «Тихого Дона» уже давно не творит, что в его письменном столе нет ничего, что, осев в советской деревне, он, по большому счету, выполнял роль живого классика и что «Они сражались за Родину» – не часть гениальной эпопеи, а лишь наброски к так и не состоявшейся книге. Не мог Василий Макарович понять и того, что Шолохов его сокровенные думы – «надо собирать русский народ» – обратит в шутку, которая разойдется в качестве почти анекдота[7]. К сожалению, приближение к «почве» советской, разрушенной, обезображенной и, главное, обесцерковленной деревни уже не способно было питать и вдохновлять не только Шолохова. И В. Распутин, и В. Белов, и В. Астафьев, уединяясь в родных городах и деревнях, не создавали ничего, кроме горького плача о родной земле. Конечно, и это немало, но от них русские люди все-таки ждали откровения, быть может, религиозного откровения. Не оставляет ощущение, что даже после обретения веры они как бы стеснялись своей религиозности, как сомневался и Шукшин. Ведь Православие учит смирению, терпению. Как терпеть и смиряться, когда на родную землю восстают беды, испытания и враги?
Блудный сын
«Пусть и добро вооружается! Келейные разговоры о красоте, истине только обессиливают человечество перед ликом громогласного, организованного зла»[8], – говорил Шукшин.
Отсюда – поэтизация Шукшиным «народного заступника» Стеньки Разина.
Вера позволила бы понять, куда идти блудному сыну. Именно она помогала сохраниться среди не меньших жизненных испытаний русским писателям – Достоевскому, Шмелеву, Чехову. Но в воспоминаниях детства Шукшина нет памяти о Церкви, в памяти у Шукшина от детских лет – разрушенные и поруганные храмы. Такой поруганный храм в творчестве писателя, в том числе и «Калине красной», – это не просто некая аллегория и аллюзия. Поруганный храм – это реальная часть интерьера русского пейзажа конца XX века. В центральной России не было села без остова разрушенного храма. В творчестве Шукшина также нет действующего храма, ведущейся службы. Хотя Шукшин был крещен и был крестным своих племянников, воспитание его проходило в годы безбожных пятилеток. Поэтому у Шукшина нет не только образа пастыря, богослужений, но нет даже образа благочестивых верующих людей, того, что грело и спасало Шмелева, – воспоминаний из детства и веры в Россию. Шмелев видел действительно лучших людей – русский верующий народ. Позже друг и духовно близкий Шукшину человек – Василий Белов – с горечью скажет:
«Долог и труден наш путь к Богу после многих десятилетий марксистского атеизма. Двигаться по этому пути надо хотя бы с друзьями, но колоннами к Богу не приближаются. Коллективное движение возможно лишь в противоположную сторону...»[9].
Наверное, поэтому почти все верующие христиане в творчестве Шукшина изображены в карикатурном свете, особенно «новообращенные». Даже беспутный, несостоявшийся массовик-затейник Гена Пройдисвет, когда пытается «вывести на чистую воду» своего уверовавшего дядю Гришу, странным образом оказывается нравственно выше обратившегося к Богу дяди. Пусть вера дяди наивна, в чем-то невежественна и даже корыстна, но по крайней мере это все-таки путь, а не застой. Гена своим эксцентричным поведением, однако, будто бы доказывает: лжет дядя и ни в какого Бога не верит. От этого открытия на душе у Гены становится, кажется, даже несколько спокойней. В рассказе «Письмо»:
«Старухе Кандауровой приснился сон: молится будто бы она Богу, усердно молится, а – пустому углу: иконы-то в углу нет. И вот молится она, а сама думает: ‟Да где же у меня Бог-то?”»
Утром старушка пошла к подруге, чтобы «разгадать» сон, а та ей напомнила, что это она сама спрятала икону в шкаф, стесняясь партийного зятя. Но Шукшин мастерски переводит эту сцену в бытовую перепалку, старую деревенскую распрю – этот прием как бы показывает читателю: стыд от предательства веры тут ни при чем – просто обычные человеческие дрязги, а спрятанная икона – лишь повод для Ильичихи выместить старую неприязнь. Старуха же Кандаурова оправдана автором в этом рассказе уже тем, что она мать. Боль и страдания матери как бы прощают ей пусть незначительное, но все же предательство веры.
Герои Шукшина даже перед лицом смерти, уже чувствуя присутствие чего-то Высшего, отвергают веру и Бога
Герои Шукшина даже перед лицом смерти, уже чувствуя присутствие чего-то Высшего[10], отвергают веру и Бога. В правдивом, великолепном с художественной точки зрения рассказе «Как помирал старик» на предложение жены: «Я позову Михеевну – пособорует» – умирающий старик отвечает: «Пошли вы!.. Шибко он мне много добра сделал...». Он – это, конечно, Бог. Старика хватает лишь на то, чтобы попросить прощения у старухи-жены. Перед читателем картина религиозного опустошения. «Соборует» в деревне Михеевна. Это тоже реалии советской деревни. При невозможности крестить младенца, за отсутствием священника, этот обряд совершали старушки – «погружали». Но часто такие старушки «превышали свои полномочия» и пытались совершать и другие священнодействия.
Особо хочется сказать об образах духовенства в рассказах Шукшина. Об одержимом, неверующем попе из рассказа «Верую!..» написано много. Оценки этого персонажа весьма различны. Сам Шукшин говорил в интервью для итальянского журнала, что
«в строгом смысле, это выдуманная вещь <...>. Чтобы кормить наш разум, мы получаем очень много пищи, но не успеваем ее переваривать или плохо перевариваем, отсюда сумбур у нас полнейший...»[11].
Далее Шукшин говорит, что от этого сумбура – душевная тоска. И вот в такой тоске истомленный, отчаявшийся Максим приходит к попу, но вместо хлеба получает камень. Шукшин тщательно скрывает авторское отношение к своему герою. Но важная деталь – поп несет в себе тлен. Его отчаяние – отчаяние неверующего человека, который осознает себя обреченным на смерть: «У попа что-то такое было с легкими – болел. <...> Болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы». Образ попа несет в себе инфернальные черты, бесовскую прелесть. Жития святых повествуют, что когда бесы соблазняли неопытного подвижника ложными знамениями веры, они либо ниспровергали прельщенного в пропасть, либо доводили до убийства или самоубийства, либо заставляли пуститься в неистовый пляс[12]. Очевидно, это же происходит с героями Шукшина: они не будут исцелены. Поп говорит об обреченности человека. Круг замыкается не только в философском смысле:
«И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы...».
Неслучайно в этом бесновании поп «яростный и раскаленный», а сама пляска – не пляска радости, а пляска отчаяния и смерти: «поп и Максим плясали с такой с какой-то злостью, с таким остервенением, что не казалось и странным, что они пляшут. Тут или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать и скрипеть зубами». Конечно, читатель недоумевает, почему герой повествования «поп»? Но разве не было беснования живоцерковников-обновленцев, приветствовавших социальную революцию и научный прогресс? Разве не было в хрущевские гонения отступления некоторых священнослужителей от веры?
Есть у Шукшина, однако, и положительные образы духовенства, как ни трудно было в те годы представить духовенство хоть в чем-то положительным. В рассказе «Мастер» снижение образов духовенства – не авторская позиция, таким духовенство видится Семке, который сам предает красоту – церковку. Семка – прекрасный мастер, но он не может понять истинной трагедии поругания и запустения храмов на Руси. Хотя для митрополита и священника истинная причина очевидна – она в утрате народом веры. Семка желает просто восстановить церковку «для красоты». Он даже не помышляет, что там должно светиться и гореть пламя молитвы. Он очень хочет понять древнего мастера, но не в состоянии этого сделать, так как древний мастер был вдохновлен верой. Семке невдомек, что старик-митрополит, которого он посещает, – мученик, явно прошедший сталинские лагеря. Ему непонятно, почему и батюшка, и митрополит с надеждой спрашивают: тебя народ послал? Ты верующий?.. А после слов митрополита, за которые старец уже мог быть наказан: «А что говорил с нами, про то не пишите. И не говори нигде. Это только испортит дело», – Семка совсем теряется: «Лучше всего иметь дело с родной Советской властью. Эти попы темнят чего-то...». Помрачение героя очевидно. Он просто даже не понимает, что происходит на родной земле, и на занятые у попа деньги покупает вино. Шукшин показывает, как шаг за шагом народ, лишенный веры, предает истинную красоту.
http://www.pravoslavie.ru/124279.html