20 ноября Церковь чтит митрополита Казанского и Свияжского Кирилла (Смирнова) – одного из самых ревностных архипастырей XX века, подвижника и новомученика, расстрелянного 20 ноября 1937 года под Чимкентом. После смерти Патриарха Тихонаавторитет митрополита Кирилла был настолько велик, что, разреши большевики провести выборы, именно он с наибольшей вероятностью стал бы новым Русским Патриархом.

В день памяти священномученика Кирилла публикуем воспоминания о нем Серафима Четверухина, который на всю жизнь запомнил, как прославленный ныне иерарх появлялся в доме его отца, также священномученика Илии Четверухина.

 

    

 

Праздником было появление друзей отца по академии – епископа Серафима (Звездинского), епископа Игнатия (Садковского) и епископа Варлаама. Их приезды в Москву были редкими и краткими. Если они служили в Толмачах, то без пышности, монашески строго. А потом надолго или навсегда исчезали в очередной ссылке. Сейчас я уже смутно различаю в памяти их лица. Они слились в один образ. Вижу высокие аскетические фигуры, бледные лица, слышу тихий голос и спокойную речь. От них, мне казалось, исходил свет. Проводив владыку до трамвая, я возвращался домой осторожно, боясь растерять чувство, которым была наполнена душа.

А следы ног митрополита Кирилла (Смирнова) – хотелось целовать!.. Он приблизил к себе папу еще до Толмачей, когда летом 1917 года стал служить в московских церквах торжественные воскресные вечерни со всенародным пением и проповедями. Кроме богослужебных песнопений, после вечерни, весь народ пел отрывки из посланий апостола Павла. Помню, в храме Воскресения в Сокольниках, тогда только что построенном, пели: «Никто из нас не живет для себя, никто не умирает для себя, но живем ли – для Господа живем, умираем ли – для Господа умираем, всегда Господни!» Когда всё множество людей, наполнявшее храм, с воодушевлением произносило эти слова, казалось, что они клялись так и построить свою жизнь, выражая свое отношение к происходящему. А в соборе Страстного монастыря пели: «Если я говорю языком и ангельским, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий… Любовь долготерпит, милосердствует… всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестанет!..» Знакомые слова звучали необыкновенно и проникали в душу…

 

    

 

На текст пропетых слов произносилась проповедь молодым священником, в их числе был и наш отец, а потом сам митрополит Кирилл дополнял сказанное, подчеркивая самое нужное. Я помню, с какой горячностью люди воспринимали спокойные, вечные, ясные истины в то взбулгаченное, развороченное, непонятное время!

Он приходил ненароком, всегда стучал в черную (кухонную) дверь, озябший и, вероятно, такой же голодный, как мы

В лютые зимы с девятнадцатого по двадцатый и с двадцатого по двадцать первый годы отрадой и утешением для нашей семьи был приход митрополита Кирилла. Он приходил ненароком, всегда стучал в черную (кухонную) дверь, озябший и, вероятно, такой же голодный, как мы. Не приносил с собой ни лакомств, ни щепочек, с которыми тоже ходили в гости, но в комнате становилось светлее, теплее и радостнее. Владыка не брезговал тем, чем мама могла угостить, и шел с папой в храм.

Он лишь раз служил у нас в храме всенощную под какой-то двунадесятый праздник – трудно было в те годы создать достойную обстановку для архиерейской службы! Произносил проповедь.

Главное же, владыка вливал силы и бодрость в наших бедных, измученных физически и нравственно, трудно привыкающих к новому месту родителей. Им было одиноко в Замоскворечье, в первое время не только мы, дети, но и они часто вспоминали Сокольники – тамошнюю теплую, обжитую квартиру, теплую, уютную домовую церковь богадельни, родные сосны за окнами. Но возвращаться туда не приходилось: богадельню разогнали, церковь сломали вскоре после нашего переезда.

 

Да и если бы всё оставалось по-прежнему, отец не расстался бы с Толмачами добровольно. Они были давней его мечтой. Они были освящены для него более чем двадцатипятилетним служением в этом храме в сане диакона отца Алексия, в то время Ф.А. Соловьева, затворника из Зосимовой пустыни. Он пришел туда совсем юным, пережил немало скорбей, имел выдающихся духовных руководителей – тогдашних настоятелей Николо-Толмачевского прихода, внутренне вырос там после недолгого трехлетнего служения пресвитером Успенского собора в Кремле, ушел из мира, приняв постриг в ничем не знаменитой, совсем недавно построенной Зосимовой пустыни. «Не может укрыться город, стоящий наверху горы»: в пустыни ему не удалось уединиться – потянулись люди, как тянулись раньше к отцу Амвросию в Оптину. Отец Алексий стал знаменит на всю Россию. К нему приезжали великие княгини и приходили нищие мужики и бабы из разоренных деревень. Он принимал всех, пока не ушел в затвор в 1916 году.

 

Одним из самых близких людей к отцу Алексию был мой отец, которого он взял под свое руководство совсем еще молоденьким, не достигшим двадцатилетнего возраста. Но отец Алексий был в затворе. Зосимова пустынь, как и все монастыри, переживала очень тяжкое время, и по немощи человеческой папе и маме бывало очень сложно и трудно. И хотя они никогда не жаловались, постоянно говорили и нас учили говорить «Слава Богу за всё», мы, дети, понимали, что им труднее, чем нам. В нас это вызывало любовь к ним и желание помочь.

С приходом владыки Кирилла все оживали

С приходом владыки Кирилла все оживали. Он говорил, а мы, дети, не всегда понимая, видели, как внимательно, с глубоким интересом и почтением слушали его отец и мать, как их лица светлели. Детям владыка обязательно уделял часть времени, спрашивал нас, как взрослых, о наших делах, говорил что-то серьезное и ласковое, дарил на память книги. У меня долго хранилась небольшая книжечка «Пролог» с его надписью.

Уехал владыка осенью 1922 года в дальний край. Мы несколько раз получали интересные, посланные оттуда с оказией письма, написанные поехавшими за ним детьми известного московского священника, друга папы, отца Иосифа Фуделя. С того года никто из нас владыку Кирилла не видел.

 

    

 

Публикуется по: Четверухин Серафим Ильич. Толмачи: Воспоминания об отце / Доп. и ред. Сергея Четверухина. М.: Музей Библии, 1992. С. 31–33.