Впереди – неизвестность

Сщмч. Леонид ВиноградовВ тревожные дни осени 1941 года по Северной железной дороге вглубь страны, на восток, шел один из многочисленных эшелонов с этапом заключенных, пытавшихся понять из разговоров конвоиров, куда их везут. Одну из догадок – что их везут в Пермский край, – сохранило письмо, отправленное из Кирова сельским священником Леонидом Александровичем Виноградовым, этапируемым из лагеря Никола-Ёлнать Ивановской области.

Отцу Леониду оставалось меньше четверти срока заключения из отмеренных ему по статье 58–10 УК четырех лет. За плечами у него уже был опыт арестов и освобождения из заключения, и потому он мог надеяться вновь увидеть семью, вновь найти себе и место для служения. Наверное, мог – если бы не война.

С первых же дней войны по прифронтовым областям прокатилась волна арестов потенциальных «пособников оккупантов» – людей, которых власти сочли неблагонадежными. Вглубь страны потянулись эшелоны вагонов, наполненных новыми заключенными – результат превентивной «зачистки территории» чекистами в тылу наших армий, быстро становившемся тылом немецких войск.

С первых дней войны по прифронтовым областям прокатилась волна арестов потенциальных «пособников оккупантов»

Конечные пункты следования заключенных обычно определялись еще в тюрьме и зависели от тяжести вменявшихся им преступлений, спектр которых определялся 14-ю пунктами статьи 58 и был весьма широк. По воспоминаниям очевидца, политических осужденных среди мужчин было примерно 3/4. Почти все они получили сроки 5, 8 или 10 лет заключения в лагерь по приговору Особого совещания при НКВД. Из них подавляющее большинство обвинялось в антисоветской или контрреволюционной агитации. Но были и «диверсанты», «террористы», «изменники Родины» и т.п.

На пути после Кирова Вятлаг был первым, но дальше были Пермь, уральские и сибирские лагеря – Норильск, Салехард, строительство БАМа; можно было попасть и дальше, до Колымы включительно. Вероятно, поэтому отец Леонид думал, что уж до Перми их довезут. На долгие годы эта невольная ошибка определила ошибочные представления о месте его упокоения.

Но на узловой станции Яр эшелон свернул влево, на ветку до станции Фосфоритная, а оттуда пошел по ведомственной 45-километровой Гайно-Кайской дороге, уходившей вглубь тайги. Эта однопутка была осью системы Вятлага, состоявшей тогда из 12 лагерных пунктов, построенных вдоль нее трудами первых поколений заключенных. В этих разбросанных по тайге обитаемых островках лагерей и подкомандировок^[1] пытались выжить около 20 тысяч заключенных обоего пола, в основном, конечно, мужчин.

Вятлаг осенью 1941 года

Перечитывая воспоминания бывшего заключенного, за полтора месяца до отца Леонида прибывшего, как и он, на 1-й, комендантский, лагпункт возле пос. Рудничный, мы можем увидеть почти тот же «церемониал» встречи этапа, который наблюдал и отец Леонид.

«Деревянная станционная будка, за ней большой покрытый травой плац. После вагона кружится голова от свежего лесного воздуха, шатает. Многие не могут идти, им помогают товарищи. Нас усаживают рядами на траве. По трем сторонам плаца – уже начинающий желтеть лиственный лес, в котором исчезает одноколейный рельсовый путь. Замыкается этот плац торцевой стороной лагпункта с великолепными высокими воротами, украшенными богатой резьбой по дереву и огромной, тоже резной, надписью по верху: ‟Добро пожаловать”. Позже мы узнали, что красивое оформление ворот – предмет заботы каждого начальника лагпункта, выискивающего для этой цели умельцев из заключенных.

Первый, или комендантский, лагерный пункт. Здесь производилась приемка, сортировка и распределение заключенных по лагерям. Сидим. Ждем. <…> Из проходной у ворот показывается группа военных, впереди двое – высокий и маленький. Высокий – это капитан Портянов, начальник первого лагпункта. Угрюмая личность, но в дальнейшем оказавшийся сравнительно неплохим человеком, точнее – не специально вредным. А другой – коротышка, чудовищно толстый, астматический еврей, с одним кубиком на петлицах. Младший лейтенант НКВД, начальник Вятлага, Ной Соломонович Левинсон. Отвисшая нижняя губа, надменное и глупое лицо, цедит слова. Иногда останавливаются около кого-нибудь, опрашивают: ‟Фамилия? Статья? Срок?” Слышим, как некоторым бытовикам говорит Левинсон: ‟Пойдете на свободу, в армию”. Попутно надо сказать, что в дальнейшем действительно были случаи досрочного освобождения бытовиков с легкими статьями, отправки их в армию – на убой, – но и это были единицы.

Зоной называлась территория лагерного пункта. Туда нас отвели после приемки этапа и расселили по баракам. Зона, примерно 80х200 метров, была огорожена тремя рядами колючей проволоки. Внутренний ряд был пониже человеческого роста, средний – метра полтора, наружный – метра два с половиной. Вышки для часовых стояли по углам зоны, и еще по две или три вышки – по длинным сторонам прямоугольника. Ход на вышки был устроен вне зоны. Ночью вокруг зоны патрулировали собаководы с овчарками. Во всю длину лагпункта шла бревенчатая дорога шириной около четырех метров. По ее сторонам были проложены тротуары из дощатых съемных щитов, уложенных над вонючими, кишевшими крысами сточными канавами. У входа в лагпункт располагались два больших служебных барака. В них помещались: кабинеты начальника и оперуполномоченного, УРЧ (учетно-распределительная часть), АХЧ (административно-хозяйственная часть), КВЧ (культурно-воспитательная часть), диспетчерская, комната нарядчиков. Дальше шли жилые бараки. В конце зоны стояла кухня с раздаточной, баня с прожаркой, склад и санчасть, состоящая из кабинета врача и стационара на несколько коек. Сзади бараков стояли длинные многоместные уборные. Существовало, кстати, правило – как ходить в уборную ночью: летом это разрешалось только в нижнем белье, зимой обязательно в верхней одежде. Дело, конечно, было не в заботе о заключенных, а просто, чтобы часовой на вышке мог лучше различить человека. Если выйти в неположенном по сезону виде, то часовой мог и выстрелить. Так бывало.

Все постройки были бревенчатыми, под драночными крышами. Каждый барак, да и вообще каждое строение в зоне, имели только один вход. Все постройки были соединены деревянными мостками.

На территории зоны всегда стояла густая вонь от сточных канав, куда все норовили мочиться ночью, чтобы не тащиться до уборной, да и от самих уборных, очень редко очищавшихся. Впрочем, в зоне всегда было чисто подметено, возле бараков – клумбочки резеды, которую высаживали на всех лагпунктах. <...>

Наружная дверь барака вела в тамбур, из которого был ход в жилое помещение. Посреди барака стоял длинный стол со скамьями по сторонам, а вдоль стен в два ряда ‟вагонки” – разборные двухэтажные четырехместные нары стандартного для всего СССР образца, грязные и кишевшие клопами. Ближе к дверям помещалась большая кирпичная печь. <...> Воздух в бараках всегда был спертый, воняло грязными портянками, прожаренной одеждой, самосадом^[2]. Но вонь эта была, в сущности, мелочью, и привыкнуть к ней оказалось легко.

Выдали нам матрасные мешки из плотной черной ткани, и при этом завели на каждого учетную карточку, куда записывались получаемые лагерные вещи. Показали нам, где свалена стружка для набивки матрасов, и стали мы устраиваться. Постельного белья и подушек в лагере не полагалось, при удаче можно было получить на складе изношенное байковое одеяло, но обычно каждый укрывался своим ватным бушлатом, и спали мы, почти или вовсе не раздеваясь. И к этому тоже нетрудно было привыкнуть, тем более после тюрьмы. И клопы не очень мешали спать, может, потому, что воспринимались как норма. <...>

Самое главное – хлеб. Пайка выдавалась с вечера на следующий день. Минимальная норма была, сколько помню, 450 грамм, и ее получали дневальные, инвалиды и другие не работающие в зоне заключенные, кажется, также и больные в стационаре. На тяжелых работах эта норма доходила до 900 грамм. Хлеб всегда был плохой, водянистый до такого предела, что добавить еще каплю – и его уже нельзя выпекать.

Мука была с всевозможными примесями – овес, ячмень, а то и гречневую муку добавляли, тогда хлеб получался голубым. Но во всех случаях был он малопитательным. Горячая пища полагалась трижды в день, и была она исключительно крупяной или мучной. Крупа шла самых дешевых сортов, мусорного качества. Заправлялась пища, еле заметно, растительным маслом, притом не всегда. Эту примесь мы определяли по запаху, так как масло – подсолнечное или хлопковое – прибывало в лагерь в цистернах, плохо отмытых от нефтепродуктов. Изредка добавлялись в баланду подгнившие соленые помидоры, капуста. Иногда давали вареный турнепс. Рыба или мясо бывали редким исключением. Вкус пищи всегда был скверным, но это совершенно не играло роли. Еда ценилась только по густоте и количеству.<...>

В первые же часы многие из новоприбывших были обворованы. Жулье, всегда точно учитывающее обстановку, воспользовалось их растерянностью. Потом выяснилось, что есть склад личных вещей, и туда можно сдать на хранение одежду и продукты. <…>

Осенью 1941 года в лагере было много латышей, эстонцев и литовцев. В основном интеллигенция: чиновники, учителя, пасторы, люди различных свободных профессий – адвокаты, актеры, художники. Народ крупный, здоровый. Всех их отправили на лесоповал, и первую лагерную зиму пережили из них только единицы. Люди, жившие до лагеря сытно и комфортабельно, упитанные здоровяки – а такими прибалтийцы и были в большинстве – не выдерживали лагерных условий, к которым гораздо легче приспосабливались иные хилые и болезненные заключенные из городской бедноты»^[3].

Будущее человека, у которого в спецуказаниях предварительного следствия обозначено: «священник», было предопределено

С 1-го комендантского ОЛП узник уходил в лагерный пункт, во многом определяемый всесильной лагерной властью нарядчика, который мог угробить или выручить заключенного. Но лагерное будущее человека, у которого в спецуказаниях предварительного следствия обозначено: «священник», было предопределено. И потому из Комендантского лагпункта отца Леонида отправили на ОЛП-12, на станцию Има – тогда «передний край» вятлаговского лесоповала. В преддверии зимы это направление вполне оправданно называли «зеленый расстрел».

Схема лагпунктов Вятлага

Служение Церкви Христовой от юности было выбором отца Леонида, рано осознавшего, что для него это единственный истинный путь в жизни, и теперь начинавшего свой последний, итоговый крестный этап.

https://pravoslavie.ru/124732.html